Масоны

Писемский Алексей Феофилактович

– Вы розенкрейцер?
– спросил доктор.

– Был им прежде, но теперь мартинист.

Немец, кажется, не совсем понял этот ответ.

– Вы поэтому француз?
– проговорил он.

– Нет, - возразил Егор Егорыч, - я хоть и мартинист, но мартинист русский.

Немец и этого ответа Егора Егорыча не понял и выразился по-немецки так:

– Я просил бы вас, почтенный господин, объяснить мне, кого вы называете русскими мартинистами.

– Я называю русскими мартинистами, - начал Егор Егорыч, приподнимаясь немного на своей постели, - тех, кои, будучи православными, исповедуют мистицизм, и не по Бему, а по правилам и житию отцов нашей церкви, по правилам аскетов.

Выражение "по правилам

аскетов" гомеопат понял, но все-таки не мог уяснить себе, что такое, собственно, русский мартинизм, и хотел по крайней мере узнать, что какого бы там союза ни было, но масон ли Егор Егорыч?

– С восемнадцатилетнего возраста моей жизни масон!
– воскликнул тот.

Удовлетворившись таким ответом, гомеопат стал расспрашивать Егора Егорыча о припадках его болезни, и когда все это выслушал, то произнес:

– Не позволите ли вы мне, почтенный господин, произнести над вами несколько магнетизерских манипуляций (ученый доктор был кроме того что гомеопат, но и магнетизер).

– С великим удовольствием, - сказал Егор Егорыч, всегда любивший всякого рода таинственные и малообъяснимые лечения.

– Лягте спокойнее!
– повелел ему доктор.

Егор Егорыч вытянулся на постели и положил обе руки свои на подложечку: он желал одновременно с магнетизированием предаться "умному деланию".

Доктор сделал сначала довольно тихие магнетизерские движения, потом их все усиливал и учащал, стараясь смотреть на Егора Егорыча упорным взглядом; но в ответ на это тот смотрел на него тоже упорно и лихорадочно-блестящими глазами. У доктора, наконец, начал выступать пот на лбу от делаемых им магнетизерских движений, но Егор Егорыч не засыпал.

– Тело ваше слишком убито, и его не нужно усыплять, чтобы вызвать дух!.. Он в вас явен, а, напротив, надобно помочь вашей слабой материальной силе, что и сделают, я полагаю, вот эти три крупинки.

Проговорив это, гомеопат вынул из своей аптечки, возимой им обыкновенно в боковом кармане фрака, порошок с тремя крупинками, каковые и высыпал Егору Егорычу на язык. Затем он попросил Егора Егорыча остаться в абсолютном покое. Егор Егорыч постарался остаться в абсолютном покое, опять-таки не отнимая рук от солнечного сплетения. В таком положении он пролежал около получаса.

– Чувствуете ли вы некоторое успокоение?
– спросил гомеопат.

– Да, как будто бы, - отвечал Егор Егорыч.

– Примите еще три крупинки!
– продолжал гомеопат, высыпая новый прием на язык Егора Егорыча, который, проглотив крупинки, через весьма непродолжительное время проговорил:

– Теперь мне совсем хорошо.

Гомеопат с удовольствием потер себе руки и распрощался с Егором Егорычем масонским способом.

Около двух месяцев продолжалось лечение этого рода. Терхов всякий раз привозил доктора сам, и все время, пока тот сидел у больного, он беседовал с Сусанной Николаевной. Егору Егорычу по временам делалось то лучше, то хуже, но в результате он все-таки слабел, и доктор счел нужным объявить, что одних гомеопатических средств недостаточно для восстановления физических сил Егора Егорыча и что их надобно соединить с житьем в горной местности. Хлопоты для отыскания таковой местности опять принял на себя Терхов и обрел оную на довольно порядочной высоте Шварцвальда; но на беду, тут же существовала мыза для лечения молоком. Заведывающий этою мызою врач, с необыкновенно черными бакенбардами и, вероятно, из переродившихся жидов, почти насильно ворвавшись к Марфиным, стал с наглостью, свойственною его расе, убеждать Сусанну Николаевну и Терхова в превосходстве лечения молоком, особенно для стариков. Те, с своей стороны, предложили Егору Егорычу, не пожелает ли он полечиться молоком; тот согласился, но через неделю же его постигнуло такое желудочное расстройство, что Сусанна Николаевна

испугалась даже за жизнь мужа, а Терхов поскакал в Баден и привез оттуда настоящего врача, не специалиста, который, внимательно исследовав больного, объявил, что у Егора Егорыча чахотка и что если желают его поддержать, то предприняли бы морское путешествие, каковое, конечно, Марфины в сопровождении того же Терхова предприняли, начав его с Средиземного моря; но когда корабль перешел в Атлантический океан, то вблизи Бордо (странное стечение обстоятельств), - вблизи этого города, где некогда возникла ложа мартинистов, Егор Егорыч скончался. Снова хлопоты, которые весьма находчиво преодолел Терхов тем, что посредством расспросов успел отыскать старого масона-мартиниста, лицо весьма важное в городе; он явился и объяснил все, что следовало, о Марфине. Старый мартинист принял живое участие в оставшейся вдове и схлопотал ей возможность довезти тело супруга на одном французском пароходе вплоть до Петербурга. Возвращаюсь, однако, к настоящему.

Когда вышесказанные два дня прошли и Сусанна Николаевна, имевшая твердое намерение погребсти себя на всю жизнь в Кузьмищеве около дорогого ей праха, собиралась уехать из Москвы, то между нею и Терховым произошел такого рода разговор.

– Вы теперь уж долго, вероятно, не появитесь сюда?
– спросил он.

– Вероятно, я очень больна. Но вы, если будете так добры, навестите меня, умирающую, в моей усадьбе, в Кузьмищеве... До него не очень далеко отсюда.

Терхов расцвел.

– Я приеду, если вы мне позволяете это, предварительно переписавшись с вами, - проговорил он.

– Непременно переписавшись!
– подхватила Сусанна Николаевна, и всю дорогу до Кузьмищева она думала: "Господи, какая я грешница!"

XIII

Сусанна Николаевна и Муза Николаевна каждонедельно между собою переписывались, и вместе с тем Терхов, тоже весьма часто бывая у Лябьевых, все о чем-то с некоторой таинственностью объяснялся с Музой Николаевной, так что это заметил, наконец, Аркадий Михайлович и сказал, конечно, шутя жене:

– Что это у тебя идет за шептанье с Терховым? Ты смотри у меня: на старости лет не согреши!

– Вот что выдумал!
– произнесла, как бы несколько смутившись, Муза Николаевна.
– Если бы кто-нибудь за мной настоящим манером ухаживал, так разве ты бы это заметил?

– Как бы это так я не заметил?
– возразил Лябьев.

– Да так, не заметил бы; а тут, если и есть что-нибудь, так другое.

– Что же это другое?

– Не скажу!

– Ну, Муза, милая, скажи!
– стал приставать Лябьев.

– Не скажу!
– повторила еще раз Муза Николаевна.

– Отчего ж не скажешь? Что за глупости такие!

– Оттого, что ты сейчас всем разболтаешь!

– Не разболтаю, ей-богу!
– воскликнул, перекрестившись даже, Лябьев.

– Не уверяй, пожалуйста! Знаю я тебя!
– стояла на своем Муза Николаевна.

– О, когда так, то я знаю без тебя и буду всем об этом рассказывать!

– Что ты знаешь и что будешь рассказывать?
– спросила Муза Николаевна, опять немного смутившись.

– Знаю я, - произнес, самодовольно мотнув головой, Лябьев, - во-первых, тут дело идет о Сусанне Николаевне.

– Может быть!
– согласилась не умевшая лгать. Муза Николаевна.

– Потом о Терхове!

Муза Николаевна при этом потупилась.

– О нем?
– спросил Лябьев.

– Может быть!
– отвечала и на это Муза Николаевна.

– А далее ты рассказывай!
– проговорил Лябьев и уселся даже, чтобы слушать жену.

– Да то, что я в очень странном положении...
– начала Муза Николаевна, сама того не сознавая, говорить все откровенно.
– Терхов мне признался, что он влюблен в Сусанну...