Масоны
Шрифт:
– Вы поэтому имеете казенную подорожную?
– спросил тот с приличным к службе вниманием.
– Да, имею казенную подорожную и получил вместе с тем прогоны от казны, - отвечал Пилецкий.
– Вы изволите служить где-нибудь?
– полюбопытствовал Аггей Никитич.
– Нет, но я прислан был в здешний город на временное житье, а теперь мне снова разрешено возвратиться в Петербург, - объяснил не совсем определенно Мартын Степаныч.
Но Аггей Никитич догадался.
– Понимаю!..
– произнес он глубокомысленным тоном.
– И вы, может быть, - присовокупил он с заметно
– Благодарю вас, перекладка меня не затруднит, потому что со мной всего один небольшой чемодан, и я даже боюсь отчасти проходных экипажей, в одном из коих раз уже и приехал сюда, - проговорил, несколько ядовито усмехнувшись, Мартын Степаныч.
– Понимаю и это!
– подхватил опять-таки глубокомысленно Аггей Никитич.
– Я прошу вас, - продолжал Пилецкий, - об одном лишь: мне предстоит проезжать невдалеке усадьбы одного моего друга, Егора Егорыча Марфина, то не дозволите ли вы свернуть почтовым лошадям с большой дороги и завезти меня к нему на именины? Расстояние всего десять верст, за каковые я готов заплатить хотя бы двойные прогоны.
Аггей Никитич при этом вопросе прежде всего воскликнул:
– Вы друг Егора Егорыча и хотите заехать к нему на именины?!.
– Непременно, во что бы то ни стало!
– отвечал утвердительно Мартын Степаныч.
– Почтеннейший господин Урбанович, - заговорил Аггей Никитич, - вы мне сказали такое радостное известие, что я не знаю, как вас и благодарить!.. Я тоже, если не смею себя считать другом Егора Егорыча, то прямо говорю, что он мой благодетель!.. И я, по случаю вашей просьбы, вот что-с могу сделать... Только позвольте мне посоветоваться прежде с женой!..
Проговорив это, Аггей Никитич встал и немедля ушел в свою квартиру, находившуюся в одном доме с почтовою конторою.
– Мира!
– сказал он, войдя в комнату супруги своей и застав ту что-то вычисляющею на бумажке, на которой значилось: станция Вязниковская - шесть пар, станция Антипьевская - восемь пар...
Аггей Никитич, конечно, ничего этого не подметил и продолжал:
– У меня тут в конторе сидит один сосланный, Пилецкий; он едет, вообрази, Мира, к Егору Егорычу на именины! И я с ним поеду! Ведь надобно мне когда-нибудь видеться с Егором Егорычем.
– Но зачем же тебе, губернскому почтмейстеру, ехать с каким-то сосланным?!
– первое, на что ударила Миропа Дмитриевна.
– Это уж мое дело!.. Он ближайший друг Егора Егорыча!.. Но я спрашиваю о том, как я должен ехать?.. Не отпуска же мне испрашивать?.. И черт его знает, когда он еще придет ко мне!..
Миропа Дмитриевна при этом не то что задумалась, а только подумала и сообразила; все служебные отношения мужа она знала и понимала в тысячу раз подробнее и точнее, чем он сам.
– Зачем тебе просить отпуска?
– возразила она.
– Ты явись к губернатору и доложи ему, что поедешь ревизовать уездные почтовые конторы, а там и поезжай, куда хочешь!
– Спасибо за совет!
– проговорил Аггей Никитич и пошел обратно в контору.
– Но только ты непременно должен обревизовать конторы!
– крикнула
– Обревизую, что тут говорить!
– отозвался Аггей Никитич.
Собственно какой-нибудь существенной пользы для службы Миропа Дмитриевна совершенно не ожидала от ревизии Аггея Никитича, но она все-таки, по некоторым своим соображениям, желала, чтобы Аггей Никитич, по крайней мере, попугал своей наружностью уездных почтмейстеров, которые, очень порядочно получая на своих должностях, губернского почтмейстера почти и знать не знали.
Возвратясь в место своего служения, Аггей Никитич сказал:
– Мартын Степаныч, вы едете к Егору Егорычу, и я тоже еду с вами... Позволите мне это?
При таком вопросе Аггея Никитича Мартын Степаныч призадумался несколько: ему помстилось, что не шпион ли это какой-нибудь, потому что так к нему навязывается; но, взглянув на открытую и простодушную физиономию Аггея Никитича, он отвергнул это предположение и отвечал:
– С великим удовольствием готов разделить с вами этот вояж.
– В какой же день и в какой час дня вы прикажете, чтобы я заехал за вами?
– спросил его, почти как бы своего начальника, Аггей Никитич.
– Да я просил бы вас завтра часов в семь вечера выехать, чтобы нам не опоздать на именины; живу я у директора гимназии Ивана Петровича Артасьева, - проговорил Мартын Степаныч.
– Явлюсь!
– подхватил Аггей Никитич и на другой день действительно к семи часам вечера явился.
Мартын Степаныч, с своей стороны, тоже был совсем готов к отъезду, каковой несколько замедлился тем, что Иван Петрович, прощаясь с другом своим и вообразив, что это, может быть, навсегда, расчувствовался и расплакался, как женщина, а потом, неизвестно почему, очень долго целовался с Аггеем Никитичем, с которым и знаком был весьма мало. Впрочем, целоваться со всеми было страстью этого добряка: он целовался при всяком удобном случае с подчиненными ему гимназистами, целовался со всеми своими знакомыми и даже с лицами, видавшимися с ним по делам службы.
Распрощавшись наконец, путники мои едва только выехали за город, как сейчас же вступили между собою в довольно отвлеченный разговор, который был начат Аггеем Никитичем издалека.
– Я вот теперь еду к Егору Егорычу и, признаюсь, побаиваюсь, проговорил он.
– Чего?
– спросил Пилецкий.
– Да того именно, что Егор Егорыч мне еще в Москву прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо быть, его собственного сочинения. Я прочел этот трактат раз десять... Кое-что понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.
– Пришлось не по зубам?
– повторил Мартын Степаныч.
– А что именно?
– Да вот тут слово мистицизм на каждой почти строке повторяется, а что оно значит - черт его знает, я никогда такого слова и не слыхивал. Не можете ли вы растолковать мне его?..
– С великим удовольствием!
– произнес, слегка улыбнувшись, Мартын Степаныч.
– Мистицизм есть известного рода философско-религиозное учение, в котором поэтому два элемента: своя философия и свое вероучение.
– А какая разница между этими двумя элементами?
– бухнул Аггей Никитич.