Масоны
Шрифт:
– Ну, а теперь, что вы чувствуете к нему?
– спросил как бы с некоторою робостью управляющий.
– Теперь, - отвечала Катрин, - я не то чтобы совершенно разлюбила его, но он раздвоился для меня: прежнего Ченцова я люблю немного, но теперешнего ненавижу и презираю... Впрочем, что об этом говорить? Скажите лучше: вы никогда не пили вина?
– Никогда!
– отвечал Тулузов.
– Вредно оно мне; шампанского я, конечно, могу еще выпить стакан или два с удовольствием.
– Ну, так выпьемте!
– проговорила Катрин и пододвинула бутылку к Тулузову, которую он очень умело взял и, налив из нее целый стакан, выпил его.
– Потом вот что, - продолжала она, хлопнув перед тем стакана два шампанского и, видимо, желая воскресить те поэтические ужины, которые она когда-то имела с мужем, - вот что-с!.. Меня очень мучит мысль...
Проговорив это, Екатерина Петровна на мгновение остановилась, а потом снова продолжала с небольшой улыбкой:
– Но вам, Василий Иваныч, может быть, это будет неудобно на случай каких-нибудь рандеву, если только вы имеете их в вашем отдельном флигельке.
– Нет-с, я ни в моем флигельке и нигде никаких рандеву не имею.
– Ну, полноте, пожалуйста, поверю я вам!
– перебила его Катрин.
– Бывши таким молодым человеком, вы будете обходиться без рандеву!
– Совершенно обхожусь без них, - повторил Тулузов, - и в доказательство того я с величайшим восторгом принимаю ваше предложение поселиться в одном с вами доме, чтобы каждую минуту быть защитником вашим, и надеюсь, что скорей лягу костьми, чем что-либо случится неприятное для вас.
При таком изъяснении Тулузова, Катрин немного покраснела; но, тем не менее, ей, как кажется, было приятно выслушать, что он ей высказал.
На другой день управляющий со всем своим имуществом, не выключая и окованного железом сундука, переселился в большой дом и расположился там с полным удобством. По поводу сих перемен дворовые и крестьяне Екатерины Петровны, хотя и не были особенно способны соображать разные тонкости, однако инстинктивно поняли, что вот-де прежде у них был барин настоящий, Валерьян Николаич Ченцов, барин души доброй, а теперь, вместо него, полубарин, черт его знает какой и откедова выходец. Слухи о том же самом невдолге дошли и до губернского города, и первая принялась их распространять косая дама, если только еще не забыл ее читатель. Дама сия, после долгого многогрешения, занялась богомольством и приемом разного рода странников, странниц, монахинь, монахов, ходящих за сбором, и между прочим раз к ней зашла старая-престарая богомолка, которая родом хоть и происходила из дворян, но по густым и длинным бровям, отвисшей на глаза коже, по грубым морщинам на всем лице и, наконец, по мужицким сапогам с гвоздями, в которые обуты были ее ноги, она скорей походила на мужика, чем на благородную девицу, тем более, что говорила, или, точнее сказать, токовала густым басом и все в один тон: "То-то-то!.. То-то-то!.."
Косая дама сейчас принялась эту старицу накачивать чаем, а та в благодарность за то начала ей толковать:
– Была, я, сударыня, нынешним летом у Егора Егорыча Марфина, - супруга у них теперича молодая, - им доложили обо мне, она позвала меня к себе в комнату, напоила, накормила меня и говорит мне: "Вы бы, старушка, в баню сходили, и имеете ли вы рубашку чистую?" - "Нету, говорю, сударыня, была у меня всего одна смена, да и ту своя же братья, богомолки, украли".
– "Ну, так, говорит, нате вот вам!" - и подарила мне отличнейшие три рубахи и тут же приказала, чтобы баню про меня истопили... Добрая, что уж это говорить!.. А тут, на родину-то пришемши, заходила было я тоже к племянничку Егора Егорыча, Валерьяну Николаичу Ченцову, - ну, барыню того нигде и никому не похвалю, - мужа теперь она прогнала от себя, а сама живет с управляющим!
– Как с управляющим? Со своим крепостным, значит, мужиком? воскликнула с любопытством косая дама.
– Может, что и мужик, но ходит стриженый и в дворянском платье.
– Да кто же вам сказывал, что Катерина Петровна унизилась до какого-то лакея?
– продолжала расспрашивать свою гостью косая дама.
– Кому сказывать, окромя людишек ихних? Известно, кто про нас, бар, говорит - все рабы наши... Я тоже в усадьбу-то прибрела к вечеру, прямо прошла в людскую и думала, что и в дом меня сведут, однако-че говорят, что никаких странниц и богомолок от господ есть приказание не принимать, и так тут какая-то старушонка плеснула мне в чашку пустых щей; похлебала я их, и она спать меня на полати услала... На-ка, почет какой воздали гостейке
– закончила сердито свое токованье старуха и отплюнулась при этом.
– Ах, это интересно, очень интересно!
– воскликнула косая дама. Недолго же Катерина Петровна грустила по своем муже... скоро утешилась! Впрочем, если рассудить беспристрастно, так все мужчины того и стоят! проговорила она, припомнив, как сама, после измены каждого обожателя своего, спешила полюбить другого!
VI
В описываемое мною время суд над женщинами проступившимися был среди дворянского сословия гораздо строже, чем ныне: поэтический образ Татьяны, сказавшей Онегину: "Я вас люблю - к чему лукавить?
– но я другому отдана и буду век ему верна!", еще жил в сознании читающего общества. Конечно, дело обходилось не без падений, и если оно постигало павшую с человеком, равным ей по своему воспитанию и по своему положению в свете, то принимаемы были в расчет смягчающие обстоятельства; но горе было той, которая снизошла своей любовью до мужчины, стоявшего ниже ее по своему рангу, до какого-нибудь приказного или семинариста, тем паче до своего управляющего или какого-нибудь лакея, - хотя и это, опять повторяю, случалось нередко, но такая женщина безусловно была не принимаема ни в один так называемый порядочный дом. Екатерина Петровна, хорошо знавшая законы и обычаи дворянского сословия, жила безвыездно в своем Синькове. Она даже за обедню не ездила к приходу своему, опасаясь, чтобы тамошний священник, очень дерзкий на язык, не сказал чего-нибудь в проповеди насчет ее поведения, тем более, что он был зол на Екатерину Петровну за скудость приношений, которые она делала церкви и причту. Впрочем, Катрин вовсе не скучала своей уединенной жизнью. Тулузов окончательно заменил для нее Ченцова и даже превосходил того тем, что никогда ничем не заставлял страдать Катрин, а, напротив, всегда старался успокоить ее и сгладить неровности собственного ее характера.
За одним из обедов Тулузов, сидя, по обыкновению, с глазу на глаз с Катрин, проговорил с небольшой улыбкой:
– Я получил первый офицерский чин.
– А!..
– воскликнула радостно Катрин.
– Вы поэтому теперь дворянин?
– Какой еще дворянин!.. Личный, как определено в законах, или лычный, как чиновники называют.
– Но что же это значит по закону: личный дворянин?
– Значит, что если бы я женился, то детям моим не передам дворянства своего!
– А когда же вы можете передать это дворянство?
– Когда сделаюсь потомственным дворянином!
– А этим скоро ли вы сделаетесь?
– расспрашивала Катрин.
– Думаю, что не скоро!
– Неужели же никакого нет средства ускорить это... попросить, что ли, кого... губернатора, что ли?..
– Губернатор тут ни при чем, - возразил, нахмурившись и потупляясь, Тулузов.
– Ну, подкупить, что ли, от кого это зависит? Покойный отец часто при мне говорил, что деньгами у нас все можно сделать!
– Разумеется, что многое можно сделать, - отвечал Тулузов, по-прежнему держа глаза устремленными в тарелку.
– Для меня, собственно, - продолжал он неторопливо и как бы соображая, - тут есть один путь: по происхождению моему я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно, мне ближе всего держаться учебного ведомства.
– Вы и держитесь его!
– воскликнула Катрин.
– Держаться этого ведомства я теперь не могу, потому что числюсь в другом ведомстве, по министерству внутренних дел; но здесь открывается другое обстоятельство, которое уже прямо зависит от денег. Вам, вероятно, не известно, что года два тому назад в учебном ведомстве произошли большие перемены: гимназии вместо четвероклассных стали семиклассными; учеников поэтому прибавилось втрое. В нашем же губернском городе помещение для гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии каких-либо жертвователей из людей богатых, с обещанием награды им от правительства.