Мастера. Герань. Вильма
Шрифт:
Имро поначалу только дивится. Но мастер вновь и вновь ему напоминает об этом, а за едой еще строже втолковывает, и Имро уже не противится, перестает пугаться тарелки и ложки, ведь тарелку перед ним держат, а ложкой — не так оно и трудно, он когда-то это умел, вот и снова у него получается, сам себе и набрать может, он даже находит, что тарелка лучше кастрюли, потому как все на ней видно и, ежели ему что не по вкусу, можно ложкой и обойти. В конце концов, так и не доев, он кладет ложку на тарелку и устало говорит: — Ну хватит!
Мастер с Вильмой минуту глядят на него, им-то кажется, что вроде бы еще не хватит. Но потом, наверно, подумают,
Сразу же после еды Имро заваливается на постель и спит…
Имро лучше. Он теперь и с постели сходит, правда с трудом, но, уж коль стоит на ногах и приложит усилие, если сосредоточится и принудит себя, способен сделать и без сторонней помощи несколько шагов. Однако он не любит себя принуждать, обычно мастер заставляет его, доглядывая при этом за каждым Имровым шагом, чтобы сын ненароком не потерял равновесия; мастер шагает рядом и при надобности всегда может его подхватить, удержать, подпереть, снова выпрямить. Но это только проверка, мастер одного его не заставляет ходить… Да и Вильма бы не позволила, ведь и она к Имро подскакивает, обыкновенно чаще, чем мастер, и, если бы речь не шла о деле серьезном, о больном Имришко, эти Вильмины семенящие подскоки и прискоки, пожалуй, были бы просто смешны — ведь она и без того все время при нем и обычно так близко, что ей вовсе незачем скакать и подскакивать, если бы Имро даже и падал; однако она все равно вокруг него прыгает и скачет, хотя при этом и за руку его держит или по крайней мере за рукав, а иногда и за шиворот рубахи. Мастер на нее даже сердится: — Ну что ты его не отпустишь? Чего все время его держишь? Отпусти рукав, чего бесперечь до него дотрагиваешься? Я небось знать хочу, набрался ли он сил хоть малую малость. Не мельтеши перед глазами, не лезь, а то брякнется, и будешь ты виновата. Еще и меня свалишь!
У Вильмы от таких слов наворачиваются слезы. — А если я боюсь, что он упадет? Слаб ведь. Разве не видите? Зачем его заставлять?
— Кто его заставляет? Однако ж попробовать не мешает. Чего хнычешь, ну чего опять нюни распустила? Видишь, дело у него на лад идет. Скоро станет ходить и без нашей подмоги. Нечего тебе его все время держать, виснуть на нем. Если и упадет, так лишь потому, что ты вкруг него прыгаешь. И не хнычь! Думаешь, хныканьем ему поможешь? Лучше положись на меня! Имришко, поди! Садись-ка сюда, к столу! Отдохнем. Завтрак готов?
Вильма утирает ладонью глаза. — Сейчас! Сейчас! Еще не успела. — Она чуть виновато глядит на Имришко, потом на мастера, и невольно в ее заплаканных глазах появляется невинная, почти детская улыбка: — Сейчас приготовлю завтрак. Совсем про него забыла.
Мастер садится возле Имришко. — Ну вот и постряпай! — говорит он Вильме все еще как бы сердито, но Вильма знает его и понимает: таким тоном мастер порой и пошутить не прочь.
— Сваргань чего-нибудь! На скорую руку. Мы с Имришко покамест отдохнем, а потом поедим.
Не видал я Имришко ни на первой, ни на второй прогулке. Слышал только, как о них Вильма рассказывала. Но видел его позже, не знаю, правда, которой по счету была та прогулка. Вот уж история! Когда учишь малого ребенка ходить, всегда получаешь радость, каждому шажку умиляешься, но, когда учишь ходить взрослого, умевшего прежде ходить, — просто мучение, даже если в один прекрасный
Так и у Гульданов получается. Мастер, хотя временами этого и не скажешь, через меру заботливый и внимательный. И по отношению к Вильме — внимательный. Не хочет ее обидеть, не хочет мучить. Пусть он и крутого нрава, а подчас прикидывается еще суровей — так бы и прогнал Вильму прочь! — на самом-то дело он, пожалуй, куда несчастней, чем Вильма думает, несчастный и из-за нее, из-за того, что она вынуждена глядеть на эти Имровы натужные и мучительные шаги. Правда, иной раз он охотно прогнал бы ее!
Но что делать? Она все-таки Имришкова жена. Разве он может запретить ей со своего мужа глаз не спускать? Не запретишь ведь.
Только он все же отец, и мужик есть мужик, он как-никак выдюжит больше, коль нужно, иной раз он должен и вмешаться решительней и решительней помочь сыну.
Разве виноват мастер, что сын его так трудно и медленно выдирается из болезни. Как часто они с Вильмой чуть не ликовали, будто с Имришко день ото дня совершается чудо, будто через несколько дней, от силы неделю, он возьмет да вскочит с постели.
Прошла неделя, прошел месяц, а с Имришко по-прежнему не все ладно.
Не сдаваться! Выдержать! Имришко, не падай духом, не поддавайся болезни! Имришко, держись до последнего! У тебя ведь дело пошло, ты уже начинаешь ходить, поднатужься, оттерпи свое, хоть ты и без того уже вдосталь намучился, выдержи еще, потерпи малость, увидишь, Имришко, опять все будет ладно!
Мастер встает еще затемно. Иной раз проснется и полеживает в постели. Размышляет. О разном. Ему есть о чем поразмыслить. А иногда встанет, оденется, поснует по горнице, а надоест, и на двор выйдет, но совсем потихоньку. Жаль Вильму будить, если ей сладко спится и пока самое время для сна. А будить Имриха? Зачем? Разве ему на работу? Далек он от работы, куда ему еще до нее. Пускай спит!
А спит ли он? Вот что тревожит мастера. А ну как пойти ему на Имро взглянуть? Вдруг не спит. Ему и на дню есть время поспать, а если он спит и ночью, иной раз под утро ночь может показаться чересчур долгой. Может, и сейчас так. Пойти поглядеть на него? А почему нет? Можно же войти туда и тихонько. Вильма и знать ничего не должна. А если бы и проснулась, что тут такого? Достаточно сказать ей: я хотел лишь взглянуть. Поначалу они чередовались возле Имришко, приходилось чередоваться, один до полуночи, другой после, однако время точно они не отмеривали, менялись смотря по тому, кто когда просыпался, или будили друг друга, если тот, кто не спал, чувствовал, что его сморила усталость. Чередовались они по-разному, а то и вовсе никак, случалось, оба просиживали возле Имришко целую ночь.
Но теперь мастер спит один, и под утро ему почти всегда кажется, что в последнее время сон его слишком долог. Он и до этого высыпался. Редко когда ему сна не хватало. Только когда он должен был с Вильмой меняться или они вместе глаз не смыкали возле Имришко, тогда всякое утро он чувствовал себя усталым и невыспавшимся. Но теперь достаточно на Имро лишь иногда поглядеть, а чаще и это не надо. Имро спит хорошо и, к счастью, умеет уже и просыпаться. Слава всевышнему, не уснул навечно! Но сам мастер словно бы поотвык от сна. Ему теперь нужно совсем мало спать.