Мастера. Герань. Вильма
Шрифт:
Как могла она так измениться? Конечно, у нее достает с Имришко мучений и забот, она не может тратить на меня много времени. Но пожалуй, она его на меня и не тратит. Если и сижу у них, то совсем не отвлекаю ее, часто она ничем и не занята, просто сидит и раздумывает, если, конечно, не крутится вокруг Имришко. Порой мне кажется, что ей и ни к чему вокруг него столько крутиться. Что из того, что он болен? Все равно ведь он ничего от нее не хочет. А быть может, и не знает, чего хотеть. Разве мало раз я за ним подъедал? Всякое подъедал. И чаще одну вкуснятину. А иной раз доставалась — хе-хе,
Но мне кажется, что Вильма и ко мне иногда совсем равнодушна и даже не хочет, чтоб я в их двор и заглядывал. Да возможно ли? Неужто она в самом деле могла так измениться? Бывает, совершенно явно косится на меня. Ну как тут быть?
Не раз я решал больше к ним не ходить, но, если два-три дня и выдерживал, на четвертый срывался. Зайду и уже в дверях оправдываюсь: — Вильма, я пришел на немножко. Не был у вас со вторника. И мастер часто заходит к нам, и ты раз, не то два раза приходила к нашей маме за перцем, вот я и пришел.
— Да что ты! Два раза? И вправду, два раза? Мама тебя послала? Ей перец нужен?
— Не-с, не нужен. Я просто так говорю. Мама сказала, что и вчера ты приходила за перцем.
— Ну приходила. В самом деле два раза. Руденко, хорошо, что ты напомнил. А то забыла бы. У вас кончился, да? Поэтому тебя мама послала?
— Не послала. Только сказала. И я к вам пришел, Вильмушка, просто так пришел.
Она смотрит на меня, словно бы не верит, потом более примирительно, но мне-то кажется — по-прежнему сердито, говорит: — Садись, посиди!
Сажусь, хотя после такого приветствия лучше бы и не садиться.
Боже, как она изменилась! А я-то думал, что смогу к Гульданам вечно ходить. Что случилось? Ну что случилось? Почему она такая? Я ведь у них даже ничего не прошу. Или она думает, я не знаю, что и я их должник? Конечно, должник. Не большие то долги, а хоть бы и большие, я же умею иногда долги отдавать. Особенно Вильме я должен. Возможно, и не знаю что, так, одни мелочи: пирог, яблоко, грушу, а бывает, и медяк. Конечно, для меня и такие мелочи ценны, но, если надо, я сумел бы ими поделиться. Да мало ли раз Вильма откусывала от моего пирога? Наверно, уж и забыла про это. Ну и что, что из того? Да и кто не одалживался, скажите? А что, если я и затем туда хожу, чтоб с ней хоть немножко расквитаться. Но сперва мне надо знать, кому и сколько я задолжал, все ли по отношению к ней и Имришко я выполнил. А вот если она каждый раз этот пирог вновь и вновь возвращает, что мне тогда делать? Надо ли сердиться и показывать ей, что слово ее камнем легло на сердце? В конце концов, пирог есть пирог, который ребенок от него откажется? Но если бы до дела дошло, я мог бы пирог попросить и у мастера, он ведь не раз меня угощал, нередко мне и крону подсовывал, а раза два, когда
Мастер любит меня, часто заходит к нам и все говорит, что ходит к отцу, а я-то подметил, что он и меня всегда выглядывает, а однажды, говоря это, нарочно подмигнул мне, наверняка хотел дать понять, кто для него самый главный. Правда — и это кажется мне чуть подозрительным, — хоть мастер и не имел никогда ничего против меня, раньше он не обращал на меня такого внимания. Чудные люди!
Как-то спрашиваю его: — Мастер, а почему ваша Вильма сердится на меня?
— С чего ты взял?
— Я заметил.
— Оставь, пожалуйста! Просто тебе показалось.
— Нет, не показалось. И она уже несколько раз меня выгнала. И вчера выгнала.
— Не выдумывай. Может, отослала тебя домой, только и всего.
— Раньше она никогда меня не отсылала. Я же ее знаю. Домой отослала.
— Если оно и так, не серчай! Прости ой. Верно, была занята. Может, ты мешал ей. Когда она работает, бывает, и на меня прикрикнет. Раз к нам пожаловал, так изволь вести себя прилично.
— А я и веду себя прилично. Правда, пан мастер Гульдан. Я всегда веду себя прилично. Это она изменилась, потому и гонит от вас, посылает прочь.
— Ну прости ей. А хочешь, я поговорю с ней.
— Лучше не надо, потому что она снова меня выгонит. Раньше такого никогда не случалось.
— Ай-яй-яй! — Мастер удивленно качает головой. — Прости, Рудко, прости! Ты должен простить ей. Мы всегда должны друг другу что-нибудь да прощать.
Но на другой день Вильма прямо обрушилась на меня: — Ах, ты уже тут, давай, давай, хорошо, что пришел! Вчера ты на меня нажаловался, ну? Поди, поди, голубчик, высыпли это и на меня!
— Я ведь мастеру ничего не сказал.
— Ничего, да? Откуда же тогда знаешь, что это мастер мне сказал? Ну давай выкладывай, что ты опять на меня наплел.
— Я не наплел. Ничего не наплел.
— Выходит, мастер выдумал? Пойдем прямо в лицо и спросим.
— Зачем прямо в лицо? Вильма, я же ничего не говорил. Может, наша мама…
— Что ваша мама?
— Может, она говорила.
— Что говорила?
— Не знаю, но она, она всегда говорит. Наверно, и теперь. Наверно, и теперь чего наговорила.
— Мне пойти спросить ее?
— Как хочешь. Раз я ничего не говорил, иди, пожалуйста.
— Прямо в лицо и спросить?
— Вот еще — в лицо! Или, если хочешь, иди к нашей маме. Если хочешь, и в лицо спрашивай.
— Хорошо. Ну пошли, идем сперва к мастеру.
— Я к мастеру не пойду. Я не сплетничал. Чего ты меня тянешь к мастеру? Иди сама к нему! А хочешь, иди к нашей маме. Иди к нашей маме.
— И тебе не совестно, — корила она меня, — и тебе не совестно сплетни разводить? Думаешь, меня это забавляет?
— Я ведь ничего не сказал, я ничего не сказал.
— Ну ладно, ладно! Хоть не отнекивайся! Скажи, Рудо, когда я тебя выгоняла?
— Ты меня не выгоняла.
— Теперь отказываешься. Тогда почему ты про меня это сказал?
— Вильма, я, правда, не говорил. Может, мама. Наверно, она. Вильма, а однажды мне показалось, что ты меня правда хотела выгнать.
— Скажи когда.
— И вчера.
— Рудко, не выводи меня из себя! Откуда ты можешь знать, что я хотела, а что нет? Вчера ты тут даже не был!