Меч истины
Шрифт:
Я шевелился. Когда проход был уже близко, мы перешли на бег, закинув щиты на спину. Никто не ждал удара из скал, откуда мы пришли. Но там нас встретил наш же вандальский арьергард.
Стрелы били в незащищённую грудь. Потом по стенам ущелья сверху устремились германцы. Дальше я помню только кровь. Кровь была на моих руках, черен меча скользил в ладони. Кровь струилась по ногам, когда мы стояли по колено в мертвецах, и пытались прикрыться щитами. Нас оставалось меньше десятка. А потом кровь залила глаза, и я перестал видеть…
Я лежал за камнем и слышал рядом тяжёлое
– Щербатый, мы устояли? Легат пришёл?
Он опрокинулся на спину, пытаясь затянуть зубами ремень выше локтя. Дублёная кожа не поддавалась. Ниже локтя руки не было, кровь уходила толчками. Я хотел ему помочь, но мои ноги придавил покойник – подняться не удавалось. Лицо Сиагрия было уже белым, беззубый рот кроваво щерился:
– Легат не придёт. Засунь свою арфу в жопу, Лугий! О нас не сложат песни…
Он умирал рядом со мной, и я тоже умирал, не ведая, что ещё девять лет буду вспоминать этот день, и его последний хрип:
– Красавчик, никогда не верь героям…
*
…Девчонка слушала, раскрыв рот и глаза. Я был у неё первый, не хотелось напугать, поэтому я нёс всякую чушь. Я был пьян и, кажется, даже заплакал. Она ни о чём не спрашивала, просто смотрела. Совсем не помню лицо. Только глаза. Я ещё не видел таких лучистых глаз.
Аяна
Никогда я не болела. Разве что давно, когда Ноний мало до смерти не запорол, но то дело прошлое, я и не помню, как следует. И нынче не собиралась, только скрутила неожиданная брюшная хворь. Поела не того, должно быть. Томба зайцев готовил – от кореньев не продохнуть. Так меня до сих пор с тех кореньев мутит. Ругаться с ним без толку – скалится, белые зубы сверкают на чёрном лице: «Сфагнова стряпуха Ксантиппа ещё никого не отравила, её хозяин от другого помер!» Она-то, может, и не отравила, а зайца по её рецепту готовил ты. У Лугия с Визарием желудки железные, им хоть бы что. А меня одолело не ко времени.
Визарий порывался дома оставить, насилу уговорила, сказала, что в степи вольным ветром подышу – скорее отойду. Он спорить не стал. Визарий вообще редко спорит: соглашается или молча делает по-своему. Если б он задумал меня не брать, хоть что я делай – не помогло бы. Однако пожалел, спасибо ему.
В дороге мне и впрямь легче стало. Хоть и не степных я кровей, но полжизни простором дышала. Визарий ехал рядом, улыбался своему. Один галл хмурился, с чего – не говорил. А его и не спрашивал никто.
В степи мне полегчало, зато как на место приехали, вновь моя хворь разыгралась, когда я увидела готского вождя Рейна.
Посёлок большой был. Визарий говорил, даже не римский, задолго до них вырос. Боспорские купцы со степняками торговали, погост обустроили по своему вкусу: с харчевней, с каменными домами. После уже пришлые насельники добавляли всякий своё: кто рублёные дома, кто длинные германские жилища, по крышу вросшие в землю. Вместе получалось диковинно, я прежде не видала такого. И народ всякий был, но готов
А Рейн был всем готам гот: высокий, широченный в поясе и в плечах – двух Визариев выкроить можно, да ещё на Лугия останется. Рядом с ним ютился тощий плюгавый слепец непонятного возраста. Я подумала: добрый вождь готам достался, немощного калеку привечает. А потом глянула на Рейна ещё раз и одумалась. Нехороший у него взгляд. Как у борова. Кабан, он ведь только с виду прост, а на деле зверь хитрый и безжалостный. Готский вождь таким же был. Лицо грубой лепки могло казаться красивым, только меня от него замутило. Такому что старика убить, что девку раком загнуть, всё едино. Ни жалость ни трепыхнётся, ни совесть не уколет. Прав был сарматский посыльный, что Мечей Истины на помощь звал. Обрушится такая сила на степное племя – никого не пощадит, плачь там, не плачь.
А ещё мне вдруг представилось, будто вся эта туша на меня навалилась и к земле давит. Прошлое своё, до того, как стала Девой Луны, я не помню почти. Только тело запомнило страх. Прежде тот страх перешибало Богининым безумием, ну да с тех пор, как я с Визарием повелась, оставило меня безумие – как отшептали. И страх ко мне вернулся сполна, когда я смотрела на Рейна и его людей. Хорошо, что на меня никто внимания не обращал. Выскользнула наружу, пока Визарий с вождём говорил. А разговор у них трудный был. Не хотел Рейн нашей помощи, сарматам грозил набегом. Думал Визария переупрямить или на испуг взять - не знал, с кем имеет дело. Испуг – смешно даже! Тем ли бояться, кто подле смерти ходит много лет, кто её десятки раз пережил?
Я за своих мужчин не опасалась: Визарий всегда выход найдёт, а Лугия перехитрить – тут не драчливый гот нужен, а толпа болтливых греков человек в двадцать. И то не сказано, что справятся. Мне за себя страшно было. До того страшно, что согнуло в три погибели у бревенчатой стены дружинного дома. Когда мой дом чужаки сожгли, а мне юбки задрали, кажется, меня тоже так рвало. А они били и, знай, продолжали своё.
Тошная муть отпустила внезапно. Кто-то положил мне холодную ладошку на лоб. Я дёрнулась. Нехорошо, чтобы стыдную хворь кто-то видел. Надо мной склонилась странная девка: тощая, как смерть, белые волосы закрывали лицо. А когда их откинула и подняла глаза, меня будто пронизало. В лице ничего такого особенного: тонковатые губы, нос уточкой. А глаза будто бы с другого лица, не могло быть у этого заморыша таких огненных глаз. По-другому не скажу – будто синее пламя!
Девка заговорила со мной, и голос был с лёгкой трещинкой:
– Снасильничал кто? Ты мне скажи, я травы знаю – вытравишь, как и не было.
Я не сразу поняла. Её готская молвь была странной, по-германски звучало вчуже, но мне был знаком строй речей. Не знаю, откуда.
Наверное, я долго молчала, удивляясь. Она нетерпеливо кивнула в сторону дружинного дома:
– Видала, как ты на Рейна смотришь. Так глядят, кого не по своей воле на сено затащили. А он со многими так-то. Силой брали, говорю, или по любви?