Меч истины

Atenae

Раз в седмицу приводил меня Раненый к волхву. Тому зреть надобно было, что вокруг делается. Он и без меня мог, да не так у него получалось. Другая боль у него была, не та, что силу отворяет.

Больно! Больно вспоминать это было. Но ещё больнее видеть, что люди на земле творят, богов стравливая. Боги, они же каждый в отдельном мире живет, который люди сами для себя огородили. Со своей нежитью-кривдой борются. Ну и сидели бы тихонько каждый со своим людом. Так нет же! Подымает вождь на знамя веру бога своего - и идет на соседа. Он же кто? Пришлый. Не наш. Кромешник. Вот тогда и льётся по земле сырой руда человеческая,

льется над землёй сила великая – истекает потоками божья кровь, из жил исторгнутая. Ничейная. Такая божья кровь и питала пояс, что волхв надевал. А Божьей силе нельзя без дела над землёй сочиться – пожары будут. Или реки вспучатся, берега зальют. Нет, нельзя. Она, сила эта, веру искала.

Так и зрила я, волхву рассказывая. Зрила, как крепнет на восходе войско. Тьма теней готова была с места сорваться, как саранча пройти по земле, сметая, поглощая всё на своём пути.

Зрила, как волхвов громовой бог силу набирает от пояса, готовится меч багрить.

Зрила, как встаёт с полудня бог невиданный. Не в сонме помощников – единый. Встаёт, в полный рост, распрямляясь, длань свою тянет - всё ближе и ближе. Ломаются под этой дланью идолы, падают с холмов молчаливыми брёвнами, без силы, без веры. Да так я на него засмотрелась, что не заметила, как другой близко подошёл. А как заметила, чуть не ослепла – ходил среди смертных истинный хозяин пояса. Только не могла я это понять, билась, кричала:

– Бог в твоём доме, волхв! Бог среди вас ходит! Бог с вами!!!

Кричала, ничего не видя вокруг. Застил бессмертный свет глаза, через меня и волхв зрить перестал. Так меня стали настоем маковым поить, чтобы я что-то кроме этого света видела. Только вот помнить я ничего уже не помнила. Приходила в себя за полночь. Волхв без сил на лавке спал. А я кое-как добиралась до своей клети, чуть не падая. Последнюю силу волхв из меня высасывал с поясом своим треклятым. Я уж на себя не похожа – старуха жуткая. Дочка уснуть без меня не могла – ждала всё. Плакала иногда, просила, чтобы я больше такая страшная не приходила. А я только гладила её по головке да сказки сказывала.

…Лучика-забавника везде радостно привечали. Ходил он, весенним богом осенённый, печали не ведая, горестей не зная, песни людям пел. Как на пиру воеводином – так про подвиги ратные, да про воев доблестных. Как на празднике людском – так про солнышко ясное, про богов справедливых, про богатырей силы неслыханной. А как девушке, так про желанного да милого, про дом родимый, про свадебку светлую.

Всем люб был Лучик-певец, всех радовал, всем улыбался.

Пришёл как-то Лучик на полянку – на смех девичий шёл, на голоса звонкие. На полянке молодые парни да девицы хоровод водили – праздник справляли. Вышел Лучик, улыбнулся, подхватил мелодию хороводную, заиграл на гусельках. Дивно играл Лучик, позвали его в хоровод. Закрутился Лучик в хороводе, завертелся. С парнями выплясывает – силой да ловкостью хвалится, с девицами кружится – то одну приобнимет, то другую. Обнял он очередную красавицу, глянул ей в глаза. И замерло сердечко Лучика. Утонул он в голубых глазах, как в омутах. Так утонул, что выбираться не хочется. Улыбнулась ему девица, махнула рученькой белой, обратно в хоровод затянулась.

Весь вечер плясали парни да девицы, как стемнело – костры зажгли, прыгать через них начали. Обручь - парень с девицей. Да так, чтоб руки не разжать. Говорят друг дружке о любви и прыгают. Кто искренне говорит, у того рука не разожмётся, не

выпустит тонкую девичью ладошку. Огонь, он ведь всё про людей знает – кто правду говорит, а кто лжу-кривду.

Нашёл Лучик среди весёлых девичьих лиц то одно, что милее всех ему стало, протянул девице руку, повлёк к костру. Мелькнул под ноженьками огонь праведный – не разжались руки певца да красной девицы. Поцеловал Лучик любимую, подхватил на руки сильные, закружил быстро.

А потом унёс под ракиты, любил-миловал, суженой называл. И песню сложил такую, что только ей одной понятна была. О самом близком, о самом сокровенном ей спел – о девичьих мечтах!

Утром пошел Лучик к родителям, чтоб собирали они сватов да готовились к шумной свадебке. Рассказал друзьям о суженой своей, собрал подарки дорогие и поехал к милой свататься.

Да только не застал никого. Только дома пожженные да старики плачущие. Пришла на ту деревню напасть невиданная, тьма страшная, забрала всех девиц пригожих, а с ними и Лучикову суженную. Закручинился Лучик. Не может человек с невиданной силой биться. Закричал, заплакал, богов молить стал, спрашивать, что ему делать. Не чаял уже, что ответят ему боги, как засвистел ветер, зашумели травы – прилетел шальной Стрибог:

– Тебе, Лучик, надо идти у Прове-Перуна правды просить, он бог грозный, да справедливый – это он тьмы-напасти гонит, с Кривдой борется, да со Змеем воюет. Иди к Прове-Перуну, только он тебе и поможет.

Поблагодарил Лучик ветра-Стрибога и пошёл у богов правду спрашивать.

Силу в нити скручиваю, кольцом свиваю. Слово говорю – силу отворяю. Искру зажгу – звезду Лучику посылаю, очаг развожу – теплом Лучика согреваю. Светлый Огонь Сварожич, молю тебя, дай Лучику тепла, обогреться!

Слово Жданкино крепко будь: пряжу кручу, дорогу совью – как нитка к веретену, так и ты к дому моему!..

Лугий

Они вышли к ограде посёлка вместе: здоровенный недогерманец Эрик и наша родимая оглобля. Как лучшие друзья шли, хотя на морде у Длинного что-то такое замысловатое отражалось, чему я никак название подобрать не могу. Вроде мысль сама по себе по роже бродит, а он о её присутствии даже не ведает. С ним бывает такое. Это с чужими Визарий сама невозмутимость, со своими – раскрытая книга, читай, кто умеет.

Это что же значит? Он уже этого здоровилу в свои записал? Без глаз совсем, да? У Эрика за каждым словом по два смысла, как такому верить! А Визарий, похоже, верил.

Я снова вернулся в конюшню, где стоял вороной, на котором Эрик в посёлок приехал. Конюхи не слишком пристально следили, уздечку прихватить я успел. А потом с этой уздечкой бегал, разыскивая Длинного. Хорошо, не спросил никто: «Что ты, мил человек, с конской упряжью делаешь?»

Визарий отыскался на заднем крыльце таверны – сидел, думал. Я сунул ему уздечку.

– Что это? – спросил он, слегка наморщив свой римский нос. Ясное дело, лошадью пахнет – не цветами.

– Это? Очередная ложь твоего друга Эрика. Погляди на неё повнимательнее.

Визарий бывает упрямым, легче пень расшевелить. Но моему глазу верит. Мне понравилось, как вытягивается его лицо.

Псалии на узде были сарматской работы. Я сам это разглядел только потому, что видел, как он в конюшню въезжает – блеснуло ярко. Упряжь простая была, а псалии дорогие – летящие олешки, рога инкрустированы камушками. Такие штуки степняки очень уважают. Отсюда вопрос: где это был германский воин? Вождь которого с сарматами воевать хочет.