Мечты сбываются
Шрифт:
— У тебя, я вижу, обновка? — Баджи кивает на большие яркие серьги в ушах Телли.
— Мне их подарил Чингиз! — не то с гордостью, не то с горечью говорит Телли. — Всегда, как знаешь, подарки делаю ему я — то шелковую рубашку подарю, то галстук модный, заграничный, то носки. Наконец и он догадался — разорился! — принес эти серьги на счастье, когда начался сезон.
— А в театре что у нас нового, интересного?
— Ничего особенного! Все то же самое. Репетиции и спектакли, спектакли и репетиции.
— А товарищи наши
— И здесь все по-старому! Твой Гамид по-прежнему грызется с Чингизом, с Сейфуллой.
— «Мой» Гамид? У меня, благодарение судьбы, есть «мой» Саша! И почему это — «грызется»? Гамид просто отстаивает свою точку зрения.
— Не вижу особой разницы!
— А Юлия-ханум что поделывает?
— С тех пор, как ты ушла в отпуск, твоя Юлия снова стала подбираться к лучшим ролям.
— Оказывается, и Юлия-ханум — «моя»? Этак ты мне весь театр отдашь, некому будет играть! Впрочем, я от Юлии-ханум не отказываюсь, я ее всегда, уважала и теперь продолжаю уважать… Я слыхала, она замечательно сыграла в «Любови Яровой».
— Неплохо.
— А Швандю, говорят, прекрасно сыграл Али-Сатар. Да ты что ж ничего не расскажешь мне об этом спектакле? В газетах о нем много писали.
— Да так, не пришлось к слову.
— Слона, как говорится, не приметила?
Пауза.
— Ну, а меня вы еще не забыли? — тихо спрашивает Баджи.
— Как раз на днях вспоминали! Но… сама знаешь, работы в театре такая уйма, что родную мать, родного отца забудешь!
Немного обидно узнать, что твое отсутствие в театре не слишком заметно. Зато, пожалуй, спокойно. Снова пауза.
— Ну, а что еще интересного расскажешь?
— Как будто все… Ах, Баджи, как хотелось бы мне год-другой побыть на твоем месте, побездельничать. Ведь ты теперь сама себе хозяйка!
— Да, пожалуй…
Прощаясь, Телли обнимает, целует подругу и говорит:
— Ты все же возвращайся поскорей, я уже соскучилась по тебе!
Так ли это, как она говорит? Или к этим словам ее лишь обязывает давняя дружба, вежливость? Не лицемерит ли Телли? Ведь в то время, как Баджи в отпуске, так приятно чувствовать себя в театре одной из двух молодых актрис, почти незаменимой. А может быть, именно это и побуждает Телли относиться к своей подруге ласковей, чем обычно?
ПОДЛЕ ДЕТСКОЙ КОЛЯСКИ
Вот уж никак не ждала Баджи этой гостьи!
— Идем мы из бани, и решила я к тебе завернуть, — поглядеть на твою дочку, узнать, как живешь, — объявила Ана-ханум. — Столько много интересного рассказывает о тебе Фатьма — не устоять! Сама ты, небось, не догадаешься свою старую тетку пригласить да вкусным попотчевать. Зря, видно, тебя учила!
«Теперь ты себя моей теткой признаешь и на угощение напрашиваешься, а было время, ты из себя госпожу-барыню изображала и меня своей служанкой считала, в черном теле держала да еще при этом пинком и крепким словцом
Не злорадством, а грустным укором сопровождалась эта мысль: за долгие годы, прошедшие с той поры, когда Баджи жила в доме Шамси, многое дурное, что она видела от старшей жены, позабылось, недоброе чувство выветрилось. И теперь, как к тому обязывало гостеприимство и уважение к старшей, к бабке трех внучат, Баджи, с приличествующей учтивостью, хотя и без особой теплоты, промолвила:
— Входи, Ана-ханум, милости прошу, гостьей будешь… — и совсем другим, дружеским тоном обратилась к Фатьме и к ее детям: — Входи и ты, мамаша, и вы, ребята, входите, рада вас видеть!
Ана-ханум переступила порог, решительным шагом прошла по галерее, отстраняя пеленки, висевшие на веревках и преграждавшие ей путь.
— Это и есть ваше жилище? — разочарованно протянула она, войдя в комнату и оглядываясь по сторонам. — Не просторно живете, скажу прямо!
— Обещали нам дать квартиру в новом доме, — сказала Баджи, словно оправдываясь.
— Из обещаний, как говорится, плова не сваришь, — нужны к ним и рис, и масло, и сахар! — Помолчав, Ана-ханум подозрительно спросила: — А муж твой где?
— В школе, на работе.
Ана-ханум усмехнулась:
— Мой теперь тоже — советский работник! Ходит в «Скупку ковров», у Ругя служит, зарабатывает на хлеб… — она махнула рукой, словно желая сказать: «Дожил!» Затем, кивнув на коляску, закрытую кисейным пологом, приказала: — А ну, мать, покажи-ка свою дочку!
— Она спит.
— Ничего!
Баджи осторожно приподняла полог, легким движением руки отогнала назойливую муху. Гости, сгрудившись подле коляски, принялись с любопытством разглядывать Нинель.
Сладким сном спала в своей коляске маленькая Нинель, не ведавшая мирской суеты, — ни горя, ни счастья, ни ненависти, ни любви. И лишь время от времени то морщилась, то улыбалась во сне, то вздрагивала, то сжимала свои крохотные кулачки, словно в предчувствии всего того, с чем предстоит ей встретиться, когда она станет взрослой.
— Красивая будет! — деловито объявила Ана-ханум и снизошла до одобрительной улыбки.
А вслед за тем появились улыбки, ласковые слова и у остальных гостей, и Баджи в один миг, до конца, простила Ана-ханум ее тычки, брань, все дурное и злое, что некогда видела и слышала от нее.
Баджи бросила на Фатьму самодовольный взгляд, словно желая сказать: «Как видишь, Фатьма, не только ты мастерица рожать славных детишек!»
А Фатьма, прочтя ее мысли, ответила:
— Признаться, когда ты меня жалела, я думала: жалеть меня, несчастную, конечно, следует, но так ли уж велико счастье у самой Баджи — без мужа, без детей. А теперь у тебя дочка — здоровенькая, красавица, золотце!
В глазах Баджи слезы радости, благодарности. Слушать бы и слушать такие слова! Но Ана-ханум оборвала Фатьму: