Медная пуговица. Кукла госпожи Барк
Шрифт:
— М–да! Что и говорить, теперь другие времена, — тянет юноша–купец, — торговля хорошо развивается. Мировая война помогает нам. Торговать начал мой отец двадцать пять лет назад, но дело шло неважно. И вдруг в один день все пошло на лад… тогда, когда был отдан приказ всем чиновникам, купцам и интеллигенции надеть шляпы. В четыре часа триста штук фетровых шляп у отца раскупили.
Офицер смеется.
— Тамаша! [10] — говорит он. — Я помню этот сумасшедший день. Срок замены головных уборов на шляпы кончался десятого мая, кто не успел
10
Комедия.
— Только крестьянам да ремесленникам разрешено было ходить в своих тюбетейках да бараньих шапках.
— А кулях–пехлеви? — спрашивает Сеоев ухмыляясь. Как видно, сержант сам хорошо знает об этом «сумасшедшем» дне.
— А «пехлеви» стал головным убором армии.
— А как же муллы, сеиды? — спрашиваю я.
Офицер пренебрежительно машет рукой.
— Этой публике досталось больше всех. Теперь чалмы носят только те муллы, которые действительно несут духовную работу, имеют место при мечети или школе. Бездельники, ранее просто носившие белую чалму, разогнаны, также и сеиды. Община уже не кормит их, как раньше, только потому, что они бормочут арабские слова да называют себя потомками пророка.
— А как же Кум, Мешед?
— Э–э! Там другое дело! Эти города все еще продолжают жить по старинке, и центральная власть пока не трогает их…
— Святые города! — поглаживая бороду, говорит раис–назмие, и по его тону нельзя понять, хвалит он их или же смеется над ними.
— Муллы с их невежеством и темнотой очень мешают новому Ирану, к сожалению, народ еще верит этим обманщикам… — говорит офицер. Офицер, видимо, прогрессист, европейской ориентации.
— Вы не из партии «Тудэ» [11] ? — робко опрашивает юноша.
11
«Тудэ» — народная революционная партия иранских трудящихся.
— Я за народ, а партия «Тудэ» является другом нации, — гордо говорит офицер.
Казенные восторги раиса–назмие вдруг стихают.
— Не–ет. Иран не Россия… У нас народ любит духовенство, — неожиданно говорит он.
— Люби–и–т? — удивленно переспрашивает офицер. И другие собеседники, видимо, тоже очень удивлены этим внезапным выводом нашего хозяина.
— Нет! Ни народ, ни интеллигенция не любят мулл, — решительно говорит муж нашей хорошенькой спутницы.
— Купечество тоже, — присоединяется тощий юноша из Тегерана.
— А армия и подавно! — снова говорит офицер.
Раис–назмие вдруг соглашается со всеми.
— Это верно! Если бы этих педер–секов [12] уважал народ, разве ходило бы тогда о них столько смешных историй и анекдотов… Хотите, пока не принесли ужин, я расскажу вам один из них? — спрашивает он.
Все иранцы — любители хороших сказок
12
Собачьих детей (персидское ругательство).
Сам поэт Саади говорит:
«Никто не признается в своем невежестве, кроме того, кто, слушая другого, перебивает его и сам начинает речь. Если мудрецу среди невоспитанных людей не удается сказать слова, не удивляйся, звук лютни не слышен среди грохота барабанов, а аромат амбры пропадает от вони чеснока».
У арабов, соседей иранцев, есть поговорка, похожая на слова Саади: «Соловей умолкает, когда начинают орать ослы».
Слушатели придвигаются ближе к хозяину, сидящему на ковре.
Раис–назмие нараспев, как делают на Востоке все опытные рассказчики, начинает. Он рассказывает довольно скабрезную историю о том, как молодая девушка ловко обманула муллу, имама и шейха, домогавшихся ее любви. Она свела их всех в темную баню, где они тщетно ожидали ее целую ночь, под утро устроили драку, предполагая друг в друге соперника, помешавшего девушке прийти в баню.
Повествование это, довольно глупое и сальное, вызывает дружный смех слушателей и более чем рискованные реплики, покрываемые дружным смехом.
Потом ужинаем, едим плов. Женщин за ужином нет, как нет и жены спутника–иранца. Она ужинает на женской половине дома раис–назмие, вместе с его женою, матерью и детьми.
Один из собеседников, смеясь, указывает хозяину на такой разрыв между его восхвалением новых порядков и сохранением традиций и порядков эндеруна старого Ирана.
— Что делать? Здесь не Тегеран, здесь провинция. Надо считаться с этим. Реформы медленно доходят до нас. Да к тому же, хотя моя жена и не носит чадры, но все же она необразованная женщина, ей будет неловко со столичными и иностранными людьми.
— Врет!.. — шепчет мне офицер. — Просто держит ее от чужих глаз подальше… У нас много еще таких домов в Иране.
В пять утра нас будят. Машина готова к отлету. Офицер стоит у крыла, рассеянно слушая пригнувшегося к нему раис–назмие.
Спутница–иранка уже сидит в машине, держа в руке тряпичную, раскрашенную куклу, изображающую сказочное чудовище Люлю–Хорхори. Этот амулет дала ей жена свободомыслящего начальника полиции. Амулет должен предохранить самолет от дальнейших аварий и катастроф. Ее спутники тихо беседуют между собой, поочередно жестикулируя. Чахлый тегеранский юнец грызет огромный гранат, сонно поглядывая по сторонам.
Самолет, сделав круг над Совэ, идет по старому курсу.
Юноша–купец с лимонно–желтым лицом нервничает. Он испуганно озирается, видимо, боясь повторения аварии. Изредка он переводит глаза на одного из соседей, усиленно перебирающего четки и что–то быстро–быстро шепчущего про себя. Молитва или заклинание. Юноша делает то же, уцепившись судорожно за брелок.
Суеверие чрезвычайно развито на Востоке везде — и в Турции, и в Месопотамии, и в Аравии, но Иран, по–видимому, первенствует в этом отношении.