Медная пуговица. Кукла госпожи Барк
Шрифт:
— Курите, — сказала она. — Я очень люблю курить, это то немногое, что еще оставила нам цивилизация, не изменив самой сути этого очаровательного порока.
— Почему же порока? — удивился я.
— Так говорили наши бабушки, — засмеялась хозяйка, — говорили и сами покуривали тайком от мужей… Это было свойственно старой, послевикторианской Англии и Америке…
— А теперь? — спросил я.
— Сейчас определенных устоев нет. Каждый делает так, как хочет, вернее, как хочет и может. Так лучше, во всяком случае легче жить. Первая мировая война положила начало этому принципу. Она разрушила стройный мираж
— Как так? — делая удивленные глаза, спросил я.
— Не старайтесь казаться наивным. Если достаточно респектабельная и укрощенная Наполеоном французская революция столетие колебала умы Европы и вызывала подземные толчки, то какое землетрясение охватило нас в результате Октября 1917 года! О–о! Каждая женщина у нас закабалена семьей, мужем, детьми, законами, церковью, положением в обществе, традициями, литературой, которую ей с пяти лет подсовывают бабушка, школа и мать. И, как все закабаленные люди, мы рвемся к свободе. Вот почему ваша революция сыграла исключительную роль…
— Что же будет теперь, после второй мировой войны? — спросил я.
— Не шутите, — строго сказала Барк. — Что будет, я не знаю, только того, что было до нее, не будет, — и в области политики, и в области труда, и в области семьи и брака… Весь мир нуждается в коренных социальных преобразованиях.
— Вы демократка? — спросил я.
— Нет. Я прогрессивной партии и думаю, что эта партия единственно правильная у нас, и чем она скорее и решительней покончит с прошлым, тем легче будет дышать народу в нашей дорогой стране. По своему укладу жизни, по идеям и стремлениям я космополитка. Я люблю жизнь, и где мне хорошо, — там моя родина, кто дорог мне, — тот мой соотечественник, но… — она рассмеялась, — довольно, ради бога, политики. Я оказалась плохой хозяйкой и замучила вас ненужной болтовней. Скажите, у вас есть с собою русские папиросы?
— О да, мистрис Барк, прошу вас, — я протянул ей портсигар с папиросами «Казбек». Она отложила пахитоску и, взяв «Казбек», сильно и с удовольствием затянулась.
— Я люблю русские папиросы. Они крепче и ароматнее турецких. Их можно сравнить разве только с лучшими сортами настоящего египетского табака. Да… я забыла поблагодарить вас за ту чудесную шкуру зверя, которую вы помогли мне купить на базаре.
— Меня уже благодарила ваша камеристка, мадам, — засмеялся я.
— Зося? О–о, эта лукавая девочка всегда перебежит мне дорогу! Пойдемте, я покажу вам наш общий трофей, он еще не совсем отделан, но тем не менее я повесила его.
Мы встали. В дверях мелькнула Зося. Хозяйка что–то тихо сказала ей. Зося утвердительно кивнула головой.
Кабинет госпожи Барк был и деловым и нарядным. То и другое как–то хорошо и уютно сочеталось между собой. Было много книг, стоял большой глобус, несколько географических карт висело по стенам. Над креслом письменного стола, оскалив зубы, свешивался знаменитый мазандеранский зверь, шкурой
Я потрогал клыки тигра.
— Не хотел бы попасть в лапы этого великана, — сказал я, — а вы знаете, мистрис Барк, что ведь не только шкура этого зверя была трофеем на базаре, но и еще…
— Что ж именно? — спросила она. Ее красивая рука держала папиросу и почти касалась моих пальцев.
— Вот эта записная книжка. Именно она заставила меня, отложив все дела, сегодня быть у вас, — сказал я, доставая изящный блокнотик, найденный на майдане.
— Ах, как это чудесно! — вскрикнула она, схватив мою руку. — Я, оказывается, вдвойне ваш должник… Вы даже не можете себе представить, как я была огорчена, заметив пропажу книжки… Уже через двадцать минут я послала на розыски моего спутника, помните, молодого лейтенанта, но все было тщетно. Я очень, очень благодарна вам. Скажите, как вы нашли?
Я вкратце рассказал о нашедшем книжку персе.
— Вы даже не представляете себе, дорогой полковник, как много вы сделали, вернув ее. А вы просмотрели ее? — спросила госпожа Барк.
— Я мельком пробежал ее, но, признаюсь, не очень внимательно.
— Женские записи… они понятны только самой владелице блокнота. Кстати, вас не удивило?.. — она вдруг замолчала, пытливо глядя на меня.
— Что именно? Кажется, ничего, — сказал я.
— Фамилия польской дамы, Генриэтты Янковецкой, написанная на первой странице книжки?
— Ах, это… — сказал я равнодушно. — Нет, я не придал этому никакого значения.
— Напрасно, — засмеялась госпожа Барк, — мне кажется, что вы еще обратите внимание на эту даму…
— Почему? — спросил я, делая вид, будто не замечаю двоякого смысла ее слов.
— Потому, что эта дама здесь и она очень, очень красивая женщина, мимо которой не проходит равнодушно ни один мужчина.
Я видел улыбающееся, приветливое лицо мистрис Барк, чувствовал на себе ее ласковые бархатные глаза, слышал спокойный тон обычной светской болтовни, но понимал, что идет тонкая, неуловимая игра и что за мною наблюдает умный и опасный противник.
— Неужели лучше… — сказал я и вдруг, как бы спохватившись, оборвал фразу.
— Продолжайте… я слушаю вас, — снова, чуть касаясь моей руки, сказала хозяйка.
— Простите, я чуть не сказал глупость… но, ей–богу, это простительно солдату, отвыкшему от общества дам…
— Говорите, говорите! Я знаю, русские — храбрый народ, — кивнула головой Барк.
— Неужели… лучше вас? — выпалил я и тоже коснулся руки мистрис Барк.
— О–о лучше, несравненно лучше и, уж если это говорит женщина, то, конечно, это так, — сказала она, еле заметным движением отодвигая мою руку. — Я познакомлю вас с нею. Хотите?
— Буду признателен.
— А теперь перейдемте в гостиную, — поднимаясь, сказала она. — Так как я — ваш неоплатный должник, то хотела бы чем–нибудь отблагодарить и за тигра и за чудесно вернувшуюся ко мне книжку.
Она подошла к книжному шкафу, открыла его, быстро перебрав книги, достала оттуда хорошо изданную желто–зеленого цвета книжку и, подойдя к столу, сказала:
— Как вы уже знаете, я журналистка, и это один из моих восточных опусов, кое–что об Индии и Ираке… Читать его не обязательно, но посмотреть иногда на портрет автора можно…