Медные лбы. Картинки с натуры
Шрифт:
– Мавра Тимофеевна, да свеситься мне, что ли, уж?.. – спрашивает свою товарку охтянка.
– Конечно, свешайся! – подзадоривает ее купец. – Три гривенника ведь тебе ни пито, ни едено наваливаю, а от навала люди разживаются.
– Постой, пускай вон лучше Мавра Тимофевна порешит.
– Да свесься, потешь купца. Ну, что тебе? Ведь убытка не будет.
– Какой убыток! С барышом домой вернешься. Ну, пойдем!
Охтянки и купец подходят к весам, над которыми гласит надпись: «Здесь каждый желающий может получить свой собственный
– Ну, вот видишь, твой собственный вес при тебе и останется, – указывает купец на надпись и, обратясь к стоящему у весов немцу, спрашивает: – Можно, господин немец, бабу свесить? Занятно мне, сколько в ней весу будет.
– Сделайте одолжение, – отвечает тот.
– Ну, мадам, становись на платформу.
Охтянка пятится.
– Да, говорят, через это люди сохнут. Свесишься, пожалуй, да и начнешь изводиться.
– Полно, усышки большой не будет. Да и куда тебе тело-то? Ведь не на продажу.
– Мавра Тимофевна, уж вешаться ли мне? – снова колеблется охтянка.
– Что? Теперь на попятный? Нет уж, назвалась груздем, так полезай в кузов! – тащит ее за руку купец. – Шалишь! Уж коли я сторговал, то от своего не отступлюсь.
– Да ну тебя! Что пристал, словно банный лист! – отбивается охтянка. – Отродясь не вешалась, а тут вдруг вешайся для него. Свесишься, да и умрешь еще, пожалуй…
– А ты думаешь аридовы веки прожить? Ах ты, мякина, мякина! Ну ладно, я сам свешаюсь. Я вот смерти не боюсь. Вешай меня, господин немец!
Купец вскочил на платформу.
– Само собою, коли ежели кто наливши глаза, то не страшно… – говорит охтянка.
– Наливши глаза! А нешто ты мне их наливала? Видал ли я от тебя поднесенье-то? Выдержат ли только меня весы-то, господин немец?
– Воз сена выдержат! Шесть пудов и три фунта! – возглашает немец.
– Постой, я дух запру. Может, еще больше будет! Ну? Шесть пудов три фунта!
В собравшейся уже около весов толпе хохот.
Лошадиный налог
– Извозчик! В Гостиный Двор пятиалтынный.
– Четвертак, ваше высокоблагородие, положьте.
– Пятиалтынный. Какие ноне четвертаки! За четвертак-то надо у менялы сорок копеек заплатить.
– За двугривенный садитесь. Прибавьте, сударь, хоть на лошадиную-то подушную.
Седок сел.
– Далеко ли тут до Гостиного-то, всего два шага, а ты двугривенный ломишь, – сказал он.
– Теперь нельзя, сударь, без этого. Вон животину-то в Думе с человеком сравняли и двенадцать рублев за нее требуют. Где ж коню такие деньги взять? Ведь за нее извозчик платись, ну и обязаны мы господский карман тревожить. Ну, ты, двенадцатирублевая шкура! – крикнул на лошадь извозчик и стегнул лошадь кнутом.
– Отчего это она у тебя вскачь бежит?
– А оттого, что радуется – как ее теперича вровень с человеком податями возвысили. Скот, а тоже свою праву чувствует и гордость есть. Эво, как хвостом-то машет! Теперь
– Погоди еще – медаль ей на шею повесят, так она и не так запрыгает.
– Ну, этим ее не удивишь. Ей что чин, что медаль! Она к этому привыкши. Она у нас, ваше высокоблагородие, военная, из-под гусара и даже всякий военный артикул знает. Пройди сейчас солдаты с музыкой – она голову лебедем согнет и начнет копытой ножные танцы танцевать. Мы ее из казарм опоенную купили. Неужто, сударь, ей и в самом деле медаль на шею подвесят?
– Медаль не медаль, а бляху дадут.
– Ах, таракан ее забодай! Купцу, ваше благородие, будет тогда смерть обидно.
– Отчего же непременно купцу?
– Оттого, что уж он большую пронзительность насчет почета имеет, и вдруг ему такой обух по носу. Иной бьется, бьется, всякую механику подпущает и все с голой шеей, а тут вдруг конь его перещеголял. Вчера мы дворника тоже дразнили. Сидит у ворот с бляхой на груди, а мы-то ему натачиваем: «Нечего ноне нос-то задирать, с конями да с собаками вас по бляхам сравняли. Вот теперь только коня кнутом ласкаем, а подравняется к Новому году он с вами, так и вас тогда тем же инструментом ласкать будем. Где тут впопыхах разобрать, что конь, что дворник». Рассвирепел он, вынес ведро воды да и вылил на меня. Что смеху-то было!
– А простудился бы. Вот тебе и смех. Ведь теперь зима.
– С чего студиться-то? Ведь мы не господского звания. А правда, сударь, что эти самые лошадиные деньги в Думу на прочет пойдут?
– На какой прочет?
– Да так мне один купец сказывал, только купец обстоятельный. Вот когда этот новый мост строили, то городская голова просчитался. Нужно было подрядчику тридцать семь миллионов отдать, а городская голова, запарившись, шестьдесят два ему отдал. Вот теперь и давай с лошадей да собак прочет пополнять.
– Пустяки. А что за мост лошадиный и собачий налог, то это верно. Из каких же иначе доходов было строить?
– Тоже так я слышал, что на мингальский огонь в фонарях на новом мосту эта самая лошадиная подушная. Вот поди ж ты: из лошадиных да из собачьих денег у нас мост-то выстроен. А что, сударь, ведь, пожалуй, по-настоящему после этого не русалку с рыбьим хвостом надо было в перилах-то на мосту поставить, а собачьи да лошадиные портреты, так как из ихних денег мост-то построен. Уж коли отдавать им честь за это, то портретным манером, а не медалями. Для человека-то очень обидно. У нашего хозяина живет в извозчиках солдат отставной, и с медалью он, так тот из-за этого самого с извозом порешить хочет. Как, говорит, лошади бляху на шею навесят – сейчас я извозчицкое рукомесло побоку и в кухонные мужики уйду служить. Очень многие обижаются.