Медвежьи невесты
Шрифт:
— Что ж я, дура, в город тебя не отпустила, — запричитала с порога. — Глядишь, и был бы жив, сыночек мой ненаглядный. Проклятое, проклятое место!
Жить в посёлке, где бродит дух какого-то злобного барина, представлялось Нине малоприятной перспективой, хотя к суевериям она относилась не иначе, как к выдумкам старушек.
В Чёрную собаку одни верили, другие — нет, а вот медведей боялись все. Собака ни на кого не нападала, а то, что после встречи с ней в поселке случалась беда, могло быть и совпадением. А медведь,
21
… В хате лениво курила, развалившись на разобранной кровати, женщина лет сорока.
По-видимому, с утра она ещё даже не причесалась, хотя солнце уже взобралось на косматые вечнозелёные вершины.
По всей комнате были небрежно забыты не на своём месте вещи.
Халат на хозяйке в мелкий цветочек местами протёрся и уже явно нуждался в штопке.
Заспанными глазами она лениво обвела комнату, словно пыталась угадать, какое впечатление на приезжую произвело её жилище.
В комнате было накурено и грязно.
На полу у составленный в ряд закопчённых чугунов копошилась девочка лет восьми с двумя длинными чёрными косами.
— Вот так вот и живём, — с философским видом изрекла женщина небрежно, даже презрительно добавила. — Не жалуемся.
У стены загремели чугуны. Что-то уронила девочка лет шести.
— Вика! — прикрикнула на девочку мать. — Иди на улицу погуляй.
Дочь была смуглая и черноглазая — в отца-азербайджанца, бодрого не по годам. Не смотря на возрастное превосходство над женой, разница в двадцать лет, не спасала его от её скалки.
День в доме начинался всегда одинаково.
Утром раньше всех вставал Самагадан. Громко зевая, хозяин плёлся растапливать печь. По мере того, как хата наполнялась теплом, треском сухих дров и березово-еловым ароматом, Самагадан становился всё бодрее и деловитее.
С выражением сосредоточенности на лице хозяин брался за подойник и шел к пятнистой Зорьке. Возвращался с тёплым молоком, пахнущим травами, и узелком яиц.
Самагадан разливал молоко по банкам и разбивал на большой сковороде двенадцать яиц.
Глазки-желтки загустевали с шипением, и изба наполнялась аппетитным запахом яичницы.
К тому времени, как Самагадан заканчивал все утренние дела по хозяйству, Марья ещё посапывала во сне, разметав по подушке волосы.
Самагадан ставил сковородку на стол, на насколько секунд застывал в нерешительности над женой и, наконец, принимался осторожно её будить.
— Марусю, вставай, — тихо звал он, но Маруся только иногда лениво поворачивалась во сне на другой бок.
— Марусю, вставай, — повторял Самагадан уже более настойчивым и решительным тоном. — Я корову подоил, яичек пожарил. Иди, кушать будем.
Жена снова не удостаивала его ответом.
Брови азербайджанца нависали над его черными и горячими, как южная ночь, глазами и, неизменно теряя по
— Вставай, Барахло! Век не спал что ли? — выходил из себя Самагадан.
Услышав «барахло», Маруся подскакивала на постели, и её ладонь несколько раз методично и звонко опускалась на гладкую лысину мужа.
Самагадан терпеливо сносил эту ежедневную экзекуцию и принимался за яичницу, а Маруся нервно закуривала на постели.
Муж тем временем расправлялся с яичницей, не забывая, впрочем, оставить одно-два яйца второй половине и шёл на работу.
А Маруся, позавтракав, не весть откуда извлекала очередную заначенную бутылочку, но пить в одиночестве, разумеется, гиблое дело. Поэтому женщина брала дочь и шла пьянствовать к жене лесника.
Возвращалась обычно запоздно, и сразу забиралась на печку, отделявшую одну комнату от другой, в которую определили новосёлов.
На лавочке у печки спали теперь дети, а Юра с женой — на полу.
Так и жили, пока как-то днём Нина снова не разговорилась с соседкой Нюрой.
В чём-то их судьбы были похожи. Детство новой знакомой прошло в детдоме, а потом встретился хороший человек Юра Голичанин, родилось двое детишек. Оба взрослые уже, учатся в Красноярске.
Так что большой дом опустел на время — только сами супруги и брат Юры Виктор в нём живут.
— Что вы там теснитесь? Переходите лучше к нам, — предложила Нюра и привела главный довод. — У нас баня.
Баня у Юры с Нюрой и впрямь была знатная, дым вываливался наружу не по-чёрному, через дверь, а по-белому — через трубу. Голичанин срубил её своими руками. Всё как положено — и предбанник, и парная — соседям на зависть и на радость. Как воскресенье — все к нему: пусти, мол, Юра, попариться.
Пускал, конечно: ни от него, ни от бани не убудет, и воды в большой железной бочке на всех хватит.
… В тот же день и переехали к Голичанину. Нюра напекла детям воздушных маленьких блинчиков, только сметаны в доме, как всегда, не осталось.
— Да. Отдал собаке, — не стал отпираться Голичанин.
— Не два ж литра выливать ей, надо и о людях подумать… — проворчала Нюра.
Впрочем, ссоры в доме были редким явлением.
Жить у Голичанина было и уютнее, и веселее, а от этого и посёлок казался Нине уже совсем не таким, как при первой встрече, а приветливым и светлым.
22
Внучку плакальщицы звали Варвара Матвеевна, и она, явно, была из тех особенных старушек, кто знает всё обо всех и даже больше — нечто подспудное, что человек может даже сам в себе не замечать, а на челе его отчетливо написано: во столько-то лет и от того-то умрет, вот столько-то у него будет детей и столько-то внуков.
— Так и знала, что придешь сегодня, милая, — пропела-прошамкала старушка. — Лепешек с утра напекла.
— Откуда знала, бабушка? — удивилась Нина. — Я ведь и сама с утра не собиралась…