Мельин и другие места

Галанина Юлия Евгеньевна

Их было только девять — посмевших уподобиться Высшим… И — он сам. Принявший Силу.

Теперь он понимал, что значит — человеческое начало. Теперь он был уверен — друг для друга они всегда оставались прежними. Прежними — как в те далекие времена, когда они были молоды и властолюбивы. Когда они не испытывали страха перед врагами — и были надежными и верными союзниками. Когда они были облечены силой и властью…

Совсем как в те далекие времена, когда они были людьми.

Наталья Маркелова

ВЛАСТЕЛИН

— Мама, мама, мамочка!!! — плачет, надрывается сестричка. Ей отроду пять зим — глупая, маленькая.

Мать

успокаивает её, что-то шепчет, лицо её спокойно, даже светло. Мама хочет, что бы мы, её дети, думали, что всё нормально, всё замечательно. И как в сказках, что она рассказывает нам вечером, перед сном, всё закончится хорошо. Но я нутром чую, что это не так. Она лжёт моя дорогая, любимая мама. Я знаю это, потому что уже взрослый, мне десять зим. Прошлой зимой отец подарил мне меч и плащ, значит, я уже мужчина и меня не проведёшь женскими хитростями. А ещё я не слепой, я вижу, какая непроницаемая тень легла на лица воинов, как торопят они лошадей и оглядываются назад. Я слышу, как разговаривают они, между собой, пытаясь найти выход из положения, в которое попали. И я совершенно не замечаю в их глазах надежды.

Мать что-то говорит сестре, та смеётся. Этот звук кажется таким странным, что многие оглядываются, и мать инстинктивно прижимает дочь к груди. Когда я был маленьким, так она прижимала к груди и меня.

Ах, мама, мама, мамочка!

Пыль поднимается и, прежде чем опустится, зависает в воздухе, серым облачком. Земля сухая, насквозь прокалённая безжалостным солнцем. Солнце не жалеет и нас, точно пытаясь выжечь с лица Средиземья. Но и ему не совладать с нами, мы ведь ни какие то там слабаки с севера. Мы урукхаи! Орки — войны!

Пыль поднимается и опускается, сапоги покрыты ею точно серой шерстью, как ноги многих моих сверстников, они идут босиком, не потому что их отцы бедны, просто их ноги, покрытые грубой кожей с когтями на скрюченных пальцах никогда не знали обуви.

Все устали и раздраженны, готовы, по малейшему поводу, вцепится друг другу в глотки. Мы не отдыхали уже несколько дней, лишь небольшой перерыв на сон, чтобы дать роздых старикам, женщинам и детям, да в главную очередь лошадям, что тянут повозки со скарбом и везут слабых членов общины. А солнце палит, беспощадное солнце.

Не все переносят это бесконечное движение, некоторые не хотят подниматься после отдыха, когда отряд собирается в поход. Таких добивают, не говоря ни слова, быстро и беззвучно. Это не наказание, это проявление жалости. Лучше умереть от меча урукхая, чем попасть в лапы, тем, кто идёт за нами следом. Старики рассказывают у костров, что происходят в таких случаях. Когда я был помладше, я часто не мог заснуть после таких вот рассказов. Нет, если я не смогу подняться, пусть мой отец добьёт меня сам. Но я всякий раз встаю, хотя мышцы ног порою сводит так, что хочется плакать. Я разбиваю их руками, проклиная ноющую боль во всём теле и желание никогда уже не просыпаться, и встаю. И всякий раз ловлю на себе внимательный взгляд отца. Я не могу прочесть по его лицу, что он думает, но мне кажется, что он наблюдает и в его взгляде не сочувствие, а какой-то странный интерес, точно я не его сын, а какой ни будь диковинный жук. Но я поднимаюсь, и он отводит глаза, он не знает, что поддерживают меня вовсе не моя сила и воля, а то, что я должен заботиться не только о себе. В такие минуты я готов рычать на своего отца. Но когда я скалю зубы в его сторону, у него во взгляде появляется что-то похожее на улыбку, не такое как в синих глазах моей матери и на её губах, тёплое и ласковое. У отца это похоже на похвалу, на то, как он треплет меня по голове, когда я удачно бросаю нож в дерево или приношу к ужину застреленных из лука птиц и кроликов. Мой отец настоящий вождь и настоящий воин, и я горжусь тем, что я его сын, и готов вырвать язык каждому, кто скажет,

что это не так.

Солнце обжигает мои мысли, я вижу, как падает сводный брат Джук, наша повозка останавливается. В передних рядах, где идут войны, оборачивается окликнутый кем-то отец и идёт к нам. Джук делает попытку подняться и вновь опускается в пыль. Хейта — первая жена моего отца, кричит, просит положить сына в повозку. Глупая и недостойная просьба, мне стыдно за неё, ведь повозка для слабых. Воин — мужчина должен идти сам или умереть, иначе вечный ему позор. Отец достает из ножен меч. Моя мать прижимает лицо малышки к коленям, чтобы та не видела того, что будет, тянет руку ко мне, я отстраняюсь, я не ребёнок. Меч опускается на шею Джуку со свистом, со всей вложенной в него отцом силой. Голова моего брата откатывается в сторону, глаза её выпучены и в них тут же попадает пыль, точно закрывая их вторыми веками. Хейта издаёт крик, всего один, зажимая себе рот руками. Отец вытирает меч пучком жухлой, пожелтевшей травы и почему-то смотрит на меня. Его взгляд тяжёлый, почти неподъёмный, но я не отвожу глаз. Затем отец улыбается, эта улыбка заставляет меня вздрогнуть и в тоже время почувствовать гордость, мне кажется, отец признаёт во мне силу воина, теперь я старший сын.

Телега вновь трогается в путь, лошадь наваливаются на упряжь со вздохом разумного существа. Я делаю шаг, но мне нельзя выдавать усталость, отец смотрит на меня. Я иду и чувствую его взгляд. Наконец он тоже уходит от мёртвого тела, занимает своё место в ряду впереди идущих. Я перевожу дыхание, и тут же возвращается ноющая боль в ногах. И нестерпимо хочется упасть на дорогу в пыль взбитую ногами воинов и копытами лошадей, и лежать, блаженно глядя в небо, где медленно кружат птицы. Так же, наверное, думал и Джук. Это страшные мысли, они ослабляют тело и волю, их нужно прогнать, иначе меч отца опустится уже на мою шею. А ведь сводный брат был сильнее и старше. Теперь он лежит позади, на дороге, в луже собственной крови, и птицы ждут, кружа над ним, когда же мы уберёмся подальше.

Птицы всегда ждут, ждут наших тел. Лёгкая, вкусная добыча, но мы заставим подождать их ещё немного. До тех пор пока не нагонят нас люди на быстрых лошадях с острыми мечами в руках. У людей ведь нет с собою повозок, которые медленно тащатся под солнцем, людям не нужно оглядываться на детей и женщин. И безнадёжности загнанного зверя у них в сердце тоже нет. Так что ждите птицы, скоро будет знатный пир. Зовите своих родичей, птицы, на всех хватит. А мы уж постараемся, чтобы еда ваша не была однообразной. Люди ведь тоже славное кушанье, птицы.

А мама гладит по волосам сестренку и что-то шепчет ей, волосы у моей сестры — Айги светлые как у матери и у меня, а кожа смуглая почти коричневая, как у отца. Мне завидно, хотя это и не достойно мужчины, но я не могу ничего с собою поделать. Я прячу эту зависть далеко к себе в душу, но иногда, особенно в драках, она прорывается наружу. Я много дерусь, потому что слишком не похож на своего отца, потому что многие говорят, что он, Джер, не мой отец.

Я стараюсь думать о другом, например о тех горах, что синеют впереди. Горы. Спасительные горы.

Вернувшиеся оттуда разведчики, доложили, что путь за них есть, хотя и трудный, но он стоит того. За горами нет людей, некому охотится и убивать нас, некому дышать смертью в спину. За горами живут духи, и мгла скрывает солнце, проклятое солнце. Вот бы дойти до них и при этом суметь дотащить свою плоть.

Шаг, ещё шаг, мысли сменяют друг друга, услужливо, точно желая заглушить боль во всём теле, в каждом его кусочке. Кто-то ещё лёг на землю, вновь раздаётся свистящий звук, меч опустился. Я даже не останавливаюсь, а иду вперёд. Что же я почувствую, когда птицы будут клевать моё тело? Может быть блаженство оттого, что не нужно идти? Проклятые птицы, проклятые мысли!