Мелочи жизни
Шрифт:
—Да, пенсионеров безумно жалко, — заговорила Маша. — Но ведь у вас сейчас неплохая пенсия, Анатолий Федорович. У нас учителя меньше получают. Или возьмите врачей, медсестер. Скажите, Анна Степановна.
— Да что там говорить...
— Прости, мама. А вы думаете, мы процветаем? — вступила в разговор молчавшая до сих пор Катя. — Как бы не так! Я все-таки мастер высшей категории, с дипломом гримера. Ко мне раньше клиенты за месяц вперед записывались, а теперь что? Жены мужей стригут, мужья — любовниц, все приватизировались,
— Катя! — одернула Анна Степановна.
— Извините. Ну а ты, братик, зазнался, как в фирму поступил? Кстати, по блату, наверное?
Маша, задетая резкими словами, исподлобья взглянула на Катю:
— Оставь этот тон. Ты все-таки из интеллигентной семьи. А фирма, что ж... У них сейчас одни только перспективы. Между прочим, надо иметь немалую смелость, чтобы в наше неопределенное время работать в частной фирме. Чуть что — останешься без работы.
— Да что вы в самом деле... — поморщился Сергей. — К чему все это...
Но тут вступил Зубков, слушавший до сих пор с профессиональным вниманием.
— По-моему, сейчас процветают одни банкиры и спекулянты, — сказал он, сухо кашлянув.
Катя пристально посмотрела на него, медленно перевела взгляд на Гошу и усмехнулась. Зубков опустил голову и опять порозовел.
— Наконец-то! — Гоша все еще держал в руках книгу и по-клоунски кланялся, откидывая далеко назад руки. — Все уставились на акулу капитализма, которая затесалась среди честных тружеников. Только, увы, братцы, я не банкир и не спекулянт, а простой трудяга бизнесмен, который вместе с трудягами фермерами и прочими частными собственниками пытается вытащить вас из болота. А вы...
— Ну давайте же деда слушать, он ведь о другом! — не выдержала Юля.
— Да, я о другом, не о материальном, — отозвался Анатолий Федорович. — В конце концов, к голоду, холоду и даже крови мы уже привыкли... Я сын репрессированного. Отца расстреляли, мать в ссылку, рос в детдоме. И что же: вырос нормальным советским человеком, гомо советикус, как сейчас говорят. В комсомол вступил с третьего раза, на стройке вкалывал, физкультурником был, «Марш энтузиастов» пел...
— А «Где так вольно дышит человек... » пели? — ехидно вставил Гоша.
— Пел, Гоша, пел... И между прочим, от души. Я этого не стыжусь, потому что моя это биография, и другой у меня не будет. Правда, по ночам в подушку по родителям плакал, но ведь они у меня были коммунистами и воспитали сына таким же энтузиастом, что и сами. Конечно, задумывался: а за что их? А других за что?
За столом воцарилась тишина. Гоша уже несколько раз бросал тревожные взгляды в сторону кухни, с тихим свистом втягивая носом воздух. Он уже давно бросил книгу и оставил надежду выйти из комнаты незамеченным. Нет, конечно, можно было выйти, может быть, сейчас никто ничего и не сказал бы, но потом придется вынести поток бесконечных упреков в черствости. Это он знал точно. И поэтому решил
— Ох Боже, сколько мы уже слышали этих исповедей, — нарушила молчание Маша. — Ну к чему липший раз мучить себя, Анатолий Федорович? Все ведь уже кончилось.
— Да, отец, ну к чему это? — обрадованно поддакнул Сергей, надеясь, что скоро все закончится. — Давай, знаешь...
— Нет, вы меня послушайте, — прервал Анатолий Федорович, — иначе не будет финала как у Агаты Кристи. Ага, испугались, любопытно все-таки, что там приберег старик на конец своей повести? А сыщик зачем здесь сидит? То-то.
— Сейчас он про войну начнет, — тихо простонал Гоша.
Анатолий Федорович негромко рассмеялся:
— Правильно, мальчик, угадал: про нее. Скучно, да? Но я тут коротко. Добровольцем пошел, был связистом, ранен, ну и так далее.
— А что же про ордена не говоришь, пап? — спросила Катя.
— Это которыми на Арбате торгуют? Нет, не буду. Главное, знал почему воюю, кто враг и за что умру, если не повезет. Нашим бы ребятам это сегодня знать...
— Мясо... — вяло сказал Гоша.
— Что-что? — не понял Анатолий Федорович.
— Ничего особенного. Просто, судя по всему, на кухне горит мясо.
Юля, вскрикнув, опрометью кинулась на кухню, откуда действительно начал доноситься запах гари. За ней побежала и Катя. Через секунду послышалась громкая возня, грохот сковороды.
— Ну вот, сейчас еще и сгорим все... вместе с мясом, орденами, воспоминаниями и прочей требухой. — В голосе Гоши чувствовалось торжество.
— Праздничный ужин отменяется, — грустно известила Юля, стоя на пороге комнаты. — К желающим отведать пустых салатов просьба поднять руки. Что, нет желающих? Баба с возу — коню легче.
Казалось, Анна Степановна, задумавшись, не обратила особого внимания на происшедшее. Она вздохнула и тихо заговорила:
— Иногда к нам в больницу привозят ребят из этих... «горячих точек». Мне один паренек раз и говорит: «В меня, бабушка, наш, русский, стрелял. За деньги, подлец, из меня инвалида сделал».
— Кстати, я с Аней, Анной Степановной, тоже в госпитале познакомился, — заулыбался Анатолий Федорович. — После войны, когда осколочек доставали. Она была, как сейчас, медсестрой. А ваш покорный слуга был студентом четвертого курса истфака областного пединститута, МОПИ сокращенно.
Зубков, воспользовавшись отсутствием Кати, смущавшей его не просто своим взглядом или словами, но даже и просто присутствием, достал неизвестно зачем блокнот и ручку, положил аккуратно на стол и вклинился в разговор:
— Вопрос по ходу дела можно, Анатолий Федорович? Папочки свои вы давно начали собирать?
— А-а... К делу перейти не терпится, Михаил Васильевич? Скоро дойдем, но сначала я про себя в конце пятидесятых — начале шестидесятых расскажу, потому что без них этих самых папочек не понять.