Мемуары белого медведя

Тавада Ёко

Вольфганг явился ко мне без сопровождения. Мне следовало бы удержаться, но я не смогла и показала ему свежеиспеченную, еще дымящуюся рукопись. Вольфганг прочел ее не снимая куртки. Дойдя до последней строки, он рухнул на стул и произнес:

— Я был в таком отчаянии, что снова начал грызть ногти. Подтолкнуть тебя к работе оказалось нелегко. Но, к счастью, твоя творческая жилка опять пульсирует. Ура!

— Тебе нравится то, что я написала?

— Это феноменально! Прошу, продолжай писать! Упоминание галстуков — просто находка. Все остальные дети входили в пионерскую организацию, а ты нет. У нас была подобная организация, которая называлась скаутской. Все мои друзья состояли в ней и носили одинаковые галстуки. Я завидовал

им, но мне с ними было нельзя.

— Почему?

— Мама была против. Она говорила: «Это идеология», а я не понимал, о чем она.

— Какая идеология?

— Точно не знаю. Вероятно, имеется в виду готовность жертвовать собой или что-то в этом духе. Ради отечества, например. Мама считала, что таким идеям не место в детских головах.

— Она правда так считала?

— Да. А какой была твоя мать?

— Сегодня прекрасная погода. Давай прогуляемся.

— Куда ты хочешь пойти?

— В торговый дом.

Место под названием «торговый дом» оказалось более печальной версией супермаркета. Там было меньше товаров на квадратный метр, чем в супермаркете, и почти ни одного посетителя. Лосось гриль. Простыня с рисунком в цветочек. Большое зеркало. Дамская сумка, поверхность которой напомнила мне шкуру тюленя. Мы вошли в торговый зал, где не было ни одного покупателя. По пустому помещению разлетались звуки музыки. Они доносились из граммофона на подставке, рядом с которым стояла пластмассовая собака, белая с черными пятнами. Ее изображение красовалось на каждой грампластинке, что показалось мне до неприличия излишним.

— Далматинец, — сказал Вольфганг и добавил с умным видом, словно только что совершил потрясающее открытие: — Я вот о чем подумал. Собаки разных пород так непохожи друг на друга, и тем не менее все они — собаки. Правда, занятно?

Я охотно ответила бы ему, что уже читала об этом в «Исследованиях одной собаки», однако промолчала, не желая, чтобы он догадался, что я прочла очередную книгу.

Торговый дом не только вносил сумятицу в мои чувства, но и лишал сил, хотя я ничего не собиралась покупать. Я не находила товаров, которыми хотела бы владеть. Вскоре навалилась усталость, и я почувствовала себя проигравшей. Рядом с торговым домом был парк. Я предложила Вольфгангу сходить туда, он явно был не в настроении, но я не сдавалась, ворчливо и упрямо настаивала на своем, будто желая отомстить за что-то.

Мы зашли в парк и уселись на скамью. Вольфганг спросил, смотрела ли я телевизор.

— Да, но передачи какие-то скучные. По всем каналам одни панды.

— Почему панды вызывают у тебя скуку?

— Потому что они ярко накрашены от природы и нисколько не стремятся работать над собой. Не овладевают сценическим искусством, не пишут автобиографий.

Вольфганг едва не лопнул от смеха. Я и не подозревала, что он умеет так хохотать. Мимо прошла сухонькая дама, в руке она держала скрученную кожаную веревку, однако впереди дамы бежал не пес, а мужчина. Вольфганг принес два до смешного маленьких стаканчика ванильного мороженого, один из которых протянул мне. Мой язык мигом слизнул мороженое. Затем с того же языка сорвалось мое заветное желание:

— Я хочу эмигрировать в Канаду!

— Что-что?

— Я хочу эмигрировать. В Ка-на-ду!

От изумления Вольфганг едва не подавился.

— Почему именно туда? Там ведь так холодно!

— Потому что холод — моя стихия. Ты до сих пор не понял? И когда тебе просто тепло, я уже умираю от жары.

Глаза Вольфганга наполнились слезами, его лицо напомнило мне собачью морду. Если собаки потеряли кого-то из своей стаи, они начинают как сумасшедшие разыскивать его и отчаянно выть. Но ими движет не любовь, а экзистенциальный страх. По их мнению, они могут выжить только в группе. Я не считаю себя пупом земли, как говорила про меня воспитательница, но мне приятнее быть одной, это рациональнее с точки зрения

поиска пищи, да и практичнее.

Коротко простившись с Вольфгангом, я порадовалась тому, что могу спокойно продолжать работу. Мне хотелось немедленно погрузиться в воспоминания о граммофоне из моего детства. Увы, как я ни старалась, единственным граммофоном, приходившим мне на ум, был тот, который я видела сегодня в торговом доме и рядом с которым стоял наглый далматинец. Он вел себя так, словно имел полное право находиться там, хотя даже не был настоящим псом. Фрагмент моих воспоминаний заменился в магазине на товарный знак.

Писать автобиографию — значит угадывать или додумывать все, что успел забыть. Мне казалось, я достаточно подробно описала Ивана, в действительности же я едва помнила его. Или даже так: временами я вспоминала его поразительно отчетливо, и это могло означать только то, что данный Иван был лишь плодом моего воображения.

Воспоминания сохранились в движении моей лапы. Оно потрясло меня на той конференции. Когда я пыталась воссоздать в памяти лицо Ивана, мне виделся исключительно Иван-дурак из сказок.

В отношении письма у меня назревало новое сомнение. Вместо того чтобы дальше писать автобиографию, я схватила книгу, которую, к счастью, мне не пришлось писать самой, потому что ее уже сочинил кто-то другой. Чтение стало бегством от письма, но, вероятно, меня можно было простить, ведь я перечитывала уже прочитанную книгу, а не бралась за новую. Пес в рассказе «Исследования одной собаки» фокусировался на настоящем, ворчал и размышлял, вместо того чтобы смастерить себе достоверное детство. Почему я не могу писать о настоящем? Почему вынуждена изобретать правдоподобное прошлое? К тому же автор собачьей истории писал не автобиографию, а просто наслаждался тем, что становился то обезьяной, то мышью. В течение дня он принимал вид человека, ходил на работу, исполнял роль служащего, а ночами сидел за рукописью. Однажды я была на конференции в Праге. Фамилия Кафка не прозвучала там ни разу. Позднее этот город тоже пережил свою весну, но Кафка жил гораздо раньше. Еще до зимы. Он не знал реалий нашей страны и тем не менее понимал, что я подразумеваю, говоря, что никто не может действовать исключительно по собственной свободной воле.

Один тропический день следовал за другим. Обрывки мыслей метались между раскаленными мозговыми клетками и не желали срастаться. В стране снега и льда я могла бы охлаждать голову, чтобы чувствовать свежесть. Хочу эмигрировать в Канаду! Я ведь однажды уже убежала с Востока на Запад. Но как убежать с Запада на Запад? Настал день, когда правильный ответ на этот вопрос стал очевидным.

Я шла по городу, и неожиданно мой взгляд наткнулся на ландшафт, покрытый снегом и льдом. Он был втиснут в плакат. На стене рядом с ним висели другие плакаты, и я сообразила, что стою перед кинотеатром. Поспешив в кассу, я купила билет так запросто, словно все это было для меня привычным делом, хотя ни разу не бывала в кино прежде. Демонстрировали канадский фильм о жизни на Северном полюсе. Зайцы-беляки, черно-бурые лисицы, белые плотоядные звери, серые киты, тюлени, морские выдры, косатки и белые медведи. Тамошняя жизнь показалась мне невообразимой, но в то же время я знала, что именно так жили мои предки.

На обратном пути я срезала дорогу через темный переулок за вокзалом. Возле одного из домов ошивались пятеро парней, один из них держал в руке флакон аэрозоля и с его помощью выводил на стене какие-то таинственные знаки. Мне стало любопытно, я остановилась и молча наблюдала за ними. Самый низкорослый из парней заметил меня и гаркнул:

— Иди отсюда!

Терпеть не могу, когда кто-то пытается таким вот образом исключить меня из группы. Я не шелохнулась и продолжила смотреть, чем они занимаются. Вскоре остальные четверо тоже увидели меня. Один из них спросил, откуда я.