Меншиков
Шрифт:
— Гросфатер! — крикнул Лефорт.
Запели скрипки, засвистели флейты, зарокотали трубы, зазвенели литавры, и под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с Лефортом начали двигаться, раскланиваться, приседать.
Потянули в круг и русских гостей. Те упирались, их брали под руки дамы, подталкивали, вертели… Танцующие спутались, перемешались, и со смехом остановились.
— Не выйдет! — тряс головой князь Борис.
Пётр хлопал в ладоши.
— Ан выйдет! — кричал. — Снова! Снова!
Алексашка носился по зале с маленькой лесенкой,
— А ну, — поймал его Лефорт за рукав, — станцуй ту весёлую, русскую, как её?
Алексашка мигом отставил лесенку в угол, весело блеснув глазами, поддёрнул вверх рукава.
— Голубца?!
— Вот-вот! — кивнул Лефорт. — Но быстро! Видишь, заминка! — И громко, на всю залу, крикнул музыкантам: — Голюбца!
Грянула плясовая.
Алексашка стремительно выскочил на середину зала. Топнул ногой:
— Шире круг!
Пётр, приоткрыв от изумления пухлый рот, мгновение смотрел на Алексашку остановившимися глазами, не поняв, в чём дело, моргал густыми ресницами. Готов был разгневаться, вскипеть: почему голубец, не гросфатер? Но… в следующее мгновение широко расставил руки и быстро попятился назад, резко осаживая к стене всех находящихся сзади него.
— Ну, ну!.. Шире круг!.. Так!.. Алексашка! Тряхни!..
Шаркая ногами, Алексашка лебедем проплыл по всему кругу, потом всё быстрее и быстрее пошёл мелкой дробью, полкруга отмахал ползунком, лихо вывёртывая туфлями, перешёл на присядку и вдруг, стукнув о пол обоими каблуками, подпрыгнул и, опустившись с размаху на одно колено, застыл перед Петром.
— Любо, любо! — кричали русские гости.
Пётр подскочил, поднял, подтянул за плечи, расцеловал.
— Уважил, Алексашка, уважил!..
Нашлись было ещё охотники сплясать голубца, утереть нос кое-кому из хозяев с их церемонными плясками.
Автоном Головин, широкоплечий, приземистый, грудь колесом, шариком выкатился на середину круга. Размахивая руками, как вёслами, хотел стукнуть каблуками о пол, но качнулся в сторону, погладил крючковатый нос и, перекосив рот в ухмылке, расслабленно махнул своей пухлой рукой.
— Не надо! — уговаривал его тучный Ромодановский. — Прогневишь государя.
Девушки пытались изобразить русскую пляску. Распоряжался князь Борис. Размётывая полы ярко-жёлтого кунтуша, отороченного соболями, он бегал, суетился, расставляя девушек в круг, обнимая их, лез целоваться. Девушки смеялись, хватали его за пышные рукава расшитой сорочки, за пуфы откинутых на спину рукавов, вертели на месте.
— Гей, гей! — выкрикивал он. — Начнём, начнём!..
Стоя на одном месте, девицы по команде князя Бориса притопывали, вертелись, расходились и сходились, хлопали в ладоши, выворачивали спины, махали платками, двигали в разные стороны головами, подмигивали.
Не совсем выходило, но было весело, шумно.
А Пётр, ухватив Франца Яковлевича за борта щегольского камзола, шутейно ругал его, тряс:
— Ты что же это, француз, нам русского голубца-то подсовываешь?! Своё «скакание» да «хребтами
От дружеской трёпки Петра субтильный Лефорт как тростинка качался. Взмолился:
— Не буду, государь!.. Отпусти!
— А-а, не будешь! — смеялся Пётр, обнажая крепкие, ровные зубы.
— Стой! Стой! Куда? — вдруг поймал он за широкий рукав было прошмыгнувшего Зотова. — Наишутейший всеяузский патриарх! — представил его Францу Яковлевичу.
— А ну, князь-папа, поведай немцам, как у нас о пляске святые отцы говорят. — Потянул за рукав. — Выходи в круг, режь как есть по заветам.
Зотов покорно — ему не впервой — запахнул расходящиеся полы своего заношенного кафтана, разгрёб пальцами сбившуюся на сторону пакляную бородёнку, привычным жестом обмахнул рукавом слезящиеся глаза. Просеменив на середину залы, тонкой фистулой загнусавил:
— О, злое, проклятое плясание; о, лукавые жёны, много-вертимые плясанием! Пляшуща бо жена любодейца, диавола, супруга адова, невеста сатанина; вси бо любящие плясание…
— Хватит! — остановил его Пётр. — Слышали? — обратился к окружающим. Прищурил глаз, поднял палец. — Вот как у нас!..
Вокруг засмеялись.
— Но это, — обернулся Пётр к Лефорту, — наши деды о русской пляске так говорили. А ты, Франц Яковлевич, гросфатеру обучи. Нашим дедам ваш дед, то бишь гросфатер, неведом был, они его не ругали, стало быть, и танцевать его не грешно…
Лефорт начал было раскланиваться, но Пётр взял его под руку.
Сели в уголок, за шашечный столик.
Алексашка тут как тут. Брякнул о стол двумя кружками с пивом, сунул поднос с табаком. Пётр — к нему:
— Пиво пьёшь?
— И вино, государь, и вино!
— Я про пиво, — осклабился Пётр.
— Отчего же его не пить? — вода, так-то сказать, кипячёная.
— Ей-ей, брудор, — Пётр от удовольствия подмигнул даже Лефорту. — Малый проворный! Как говорится, и языком мастер и знает, что тютюн, что кнастер. — Попыхивая трубкой, перегнулся через стол к собеседнику: — Любо мне здесь, на Кокуе, Франц Яковлевич! Народ у вас весёлый. Девицы бойкие, разговорчивые, плясуньи отменные, ей-ей любо мне это!.. А в Кремле, — гневно блеснул карим глазом, дёрнул бровью, зло скривил пухлые губы, — из-за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность… Спесь неуёмная! Мужики похожи на баб и по одежде и по обычаю тоже. Одинаково сплетничают, злословят, укоряют, бесчестят друг друга…
Говорил Пётр вполголоса, по-видимому считая необходимым вести разговор таким образом из какой-то предосторожности.
— Прадедовская канитель, — сердито высказывал он, клонясь к голове собеседника, — вся жизнь — наблюдение всяческое, неусыпное древних заветов… Рушить надо! Через колено ломать!.. Люди нужны. Други нужны… Одному такое никак не поднять.
Встал, мотнул на сторону кудрями, наклонился к уху Лефорта:
— Ты мне, Франц Яковлевич, люб! Люб за весёлый нрав, за острую речь да за добрую душу.