Меншиков
Шрифт:
— Плыть, плыть, мин херр!
На другой день у Лефорта была консилия генералов. Вернулся Пётр на рассвете. Есть ничего не стал. Выпил квасу корец.
«Видать, от жарких речей да сухого ренского гортань запеклась», — решил Алексашка.
Потоптался Пётр у стола, места, где шагать, было мало. Брякнулся в чём было на самодельный топчан… Кинул руки за голову:
— Подуровали, Данилыч, хватит!.. Пора настоящий порт воевать.
Замолчал. Лежал, уставясь в одну точку на потолке, Вздыхал. Видно, о чём-то сосредоточенно думал.
Данилыч набил большую застольную трубку, раскурил, подойдя к топчану, сунул в протянутую руку Петра.
— Турецкий, господин бомбардир!
— Турецкий! —
Алексашка лукаво осклабился.
— Про табак, мин херр, что в трубку набил.
Петра словно пружиной подбросило. Вскочил, трубку в угол… Алексашка было отпрыгнул, но Пётр ловко поймал его за вихры:
— А-а, пройда!.. Турецкий!
Оба, довольные шуткой, раскатисто хохотали, Возившись, споткнулись о ножку топчана, со смехом, кряканьем брякнулись на Алексашкину войлочную подстилку. Оба рослые, — словно дубовая колода упала. Падая, Пётр ушиб руку. Сел… Потёр локоть.
— Но покуда, — уставился на Данилыча внезапно зло округлившимися глазами, — языком не чеши!
Алексашка вскочил, изобразив на лице величайшее изумление, поднял плечи, раскинул руками.
— Мин хе-ерр!.. Ну, неужто…
Пётр стукнул по полу кулаком:
— Дознаюсь — не взыщи!
И уже спокойно добавил:
— Бож-же сохрани, если бородачи раньше времени узнают о том. Тёпленькими их надобно взять в этом случае. Понял?
— Понял, господин бомбардир!
— Ловко! — радовался Алексашка предстоящему лихому, как он полагал, молодецкому делу. — Значит, плыть на Азов, аж до самого тёплого моря!.. Добро!..
Плавать он любил, а по морскому делу ещё толком, как следует, руки не набил.
Помнится, когда один моряк из Саардама начал в Архангельске государя учить лазать на мачты, он, Алексашка, тоже было увязался, но без сноровки не получилось.
Пётр смеялся:
— Где уж там!.. Слезай, долговязый!..
Будто сам ловок был или ростом пониже его?!
Не доводилось на настоящих морских судах и за рулевым колесом как следует постоять. Переяславльское озеро — то не в счёт, лужа! А на Белом море, когда они с Петром первый раз по нему плыли, только страху набрались.
Как начало тогда их швырять возле Соловецкого монастыря! Памятно на всю жизнь. За лодейного кормчего Антона Тимофеева им с Петром Алексеевичем всю жизнь надобно бога молить. Ловко он тогда яхту провёл в Унскую-то губу. Не он бы — аминь! Кормили бы они с Петром Алексеевичем своими белыми телами рыбок в пучине морской.
— Н-да-а!.. На этаком море шибко не разгуляешься. А на Азов плыть — любота!
8
На 1695 год был объявлен поход, но не на Азов, а на Крым: Пётр хотел скрыть истинную цель предстоящей кампании.
Огромное войско — старая дворянская конница под командованием Бориса Петровича Шереметева и украинские казаки под начальством гетмана Мазепы [9] — стягивалось к низовьям Днепра. Войско нового строя — полки Преображенский, Семёновский, Бутырский, Лефортов, вместе с московскими стрельцами и городовыми солдатами всего 31000 человек, — было двинуто в землю донского казачьего войска, прилегавшую к турецким владениям. Командование этим войском было поручено консилии трёх генералов — Гордона. Лефорта и Автонома Головина, но приказы консилии могли вступить в силу не иначе, как с согласия бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева. Сам Пётр принял на себя командование бомбардирской ротой. Данилыч находился при нём.
9
...под начальством гетмана Мазепы... —
Собравшись в Тамбове, передовой Гордонов отряд в апреле месяце отправился сухим путём, через Черкасск, к Азову. Войска Головина и Лефорта сели на суда в Москве и поплыли Москва-рекой, Окой и Волгой. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть идём», — писал Пётр в Архангельск, Апраксину.
Плыли «с зело большими препонами».
Крепко держали противные ветры. В Дединове простояли два дня, в Муроме — три, «а больше задержка была, — как писал Пётр Виниусу, — от глупых кормщиков и работников, которые именем слывут мастера, а дела от них — что земля до неба».
В Нижнем тоже долго стояли, дожидались отставших судов, которые «в три дня насилу пришли, — доносил Пётр князю-кесарю Ромодановскому. — И из тех многие небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, иные насилу пришли».
За Нижним погода наладилась. Над рекой резво летали проворные ласточки и звонко щебетали, опускаясь к самой воде. Меж осок в заводинах, в светлых окнах, как в зеркале, опрокинулся лес. Бывало, что и густели волнистые овчины облаков и сдвигались, спускались ниже, плотно закрывая знойное солнце. Тогда темнело в прибрежных лесах, падали крупные капли дождя, чаще, чаще… косой пеленой лилась на поля и леса богатырская сила. Проливалась, и снова синела небесная глубь; пахло мёдом — зацветающей белой гречихой; веселели леса; ветер, облетая опушки, ласково сдувал с освежённой листвы крупные алмазные капли. И шёлком блестели поля; дрожала, струилась, утопая в лазури, чистая, прозрачная даль.
Днями нежась и задрёмывая на солнце, вечерами прохлаждаясь за венгерским да ренским, отдыхали начальные люди. Растревоженные скромной красотой близкой их сердцу природы, солдаты на баржах пели протяжные песни, и в прибрежных долинах, откуда на зорьке веяло теплом и черёмухой, до рассвета щёлкали соловьи, по-особому оттеняя задумчивую тишину погожего летнего вечера. Всё пело, цвело. Приближались весёлые сенокосы.
Свободного времени в походе было хоть отбавляй, и Данилыч решил как следует натореть в морском деле. Страдало самолюбие, кроме всего: как же это он не умеет ловко лазать по реям, быстро ставить и убирать паруса, штурвал так держать, чтобы не полоскались «Христовы столешники»? Каждую свободную минуту он старался использовать с толком для дела. Присматривался к работе опытных матросов, всё пробовал сам: когда по ходу дела требовалось, подносил кому следует из старых матросов чарку-другую, чтобы поведали они ему секреты свои, как надобно в том либо в другом случае чисто сработать, лихо, сноровисто, быстро, — «чтобы не успела стриженая девка косы заплести».
Алексашке было отлично известно, что лихостью да сноровкой в любом деле, а в морском тем более, Пётр весьма дорожит, особенно когда сноровисто работает свой выученик — не иноземец, а русский. Но и без того Алексашка не мог себя иначе вести. Как это оказаться против других неумельцем? В любом доступном его уму и способностям деле он не мог отставать от других.
И на корабле, когда, кроме матросов, почти все отдыхали.
Алексашка вертелся волчком. Готовил Петру закуски, заедки, прислуживал у него за столом. Присматривал он и за личной казной государя, следил, чтобы в карманах у него крупнее пятаков денежки не было, — знал привычку его при случае матросов и солдат монетой одаривать, одной, какая под руку попадётся. Следил Алексашка и за одеждой и за обувью государя, стирал у него разную мелочь — платки, шарфы. А чулки так даже штопать навострился. Петру Алексеевичу такая скаредность была весьма по душе: вот-де я как — государь, а в чинёном хожу! «Срамота!..»