Ментальное пространство России
Шрифт:
Ранняя христианская вера на Руси была наивной, простой и ясной, не замутненной витиеватыми схоластическими дискуссиями изощренных философов. В этот период христианство еще не разбудило в русских интеллектуального порыва, который отмечался во времена христианизации древнего Рима, или фонтанирующего филологического фейерверка, рожденного приходом ислама в Аравию. Россия шла по своему пути, расширяя собственное ментальное пространство глубинными религиозными ощущениями и формами преимущественно визуального характера. Русский религиозный дух был молчалив, часто косноязычен, литературно наивен и находил адекватное воплощение лишь в уникальной, ни на что не похожей архитектуре церквей, раскрывающей глубины русского религиозного сознания.
Русские интуитивно пришли к прозрению всех древних религий о том, что храм имеет форму
Силуэт церкви— это виртуальная лестница в небо, или, может быть, часть неба, сошедшего на землю и опустившегося внутрь человека, запечатлевшего это нисхождение в камне.
Ранние русские белокаменные церкви, но не столичные соборы, а одинокие, однокупольные, поставленные не для праздника, но для раздумий и молитвы, – аскетичны, холодны, воздушны и бесплотны. Их контуры не антропоморфны, в них много тоски, рожденной чувством недостижимого, неподвластного человеку, иного мира. Они словно выпадают из реальной жизни, в них нельзя жить, как делали это арабы в своих мечетях во времена раннего ислама, но можно лишь молиться. Их время – поздняя осень или ранняя весна, когда природа засыпает, или еще не проснулась, а вокруг пусто, голо, одиноко. Они символ ненарушаемой, неразрушаемой вечности, с которой человек еще не понимает, что делать. В этих строениях запечатлелось, наверное, самое главное религиозное чувство русского человека— безотчетная тоска по несбыточному, очевидно, и толкнувшая Русь к принятию христианства.
Ранние русские иконы отражали то же душевное состояние человека, что и церкви. Иконописный канон был перенесен на Русь из Византии, так как до христианства здесь не было художников. Рисование было делом новым и удивительным.
Русская икона более аскетична, чем византийская, пространство иконы двумерно, потусторонний мир развернут на плоскости и виден весь как на ладони. Иконы не рождают ощущения визуальной глубины пространства, в них нет живописной перспективы, все дано взгляду одновременно, все доступно, и вместе с тем таинственно и закрыто. Это иной, потусторонний для человека мир. Лики на иконах спокойны, отрешенны, строги. Святость ликов холодная, печальная, словно старцы, ангелы и сам Вседержитель знают какую-то общую тайну, которую они пока еще не готовы раскрыть человеку.
В иконах застыла такая же тихая печаль, как и в архитектуре церквей и скрытая тоска, рождающая острейшее и подчас болезненное религиозное чувство, которое явно или подспудно во многом определяло всю последующую русскую историю.
Тоска по несбыточному – одна из важнейших черт русского характера. Тоска как разорванность души, словно оставившей часть себя где-то совсем в ином, недоступном ни взору, ни мысли, ни фантазии мире. Эта утерянная часть ощутима лишь в туманных и неясных грезах и оттого она рождает боль, плач, молитву, а иногда и «страшный и бессмысленный русский бунт». Эта тоска вылилась и в фольклоре, в песнях со слезой, с надрывом, в монотонном, рвущем душу «однозвучном звоне колокольчика», в необъяснимом пьянстве и, конечно, во всей великой классической русской литературе.
Русское религиозное чувство, широчайшее и многогранное, вышедшее за церковные стены, переливается множеством оттенков, трансформируется в самые удивительные и непредсказуемые формы культуры, присутствуя во всех странных, а иногда и страшных перипетиях русской истории, рвущейся к трудно различимому, но постоянно висящему над страной и людьми миражу. Этот мираж не смогли уничтожить ни атеизм, ни коммунизм, ни капитализм. Они лишь трансформировали его и всегда присваивали себе.
Вместе с тем язычество на Руси тоже никуда не делось. Оно жило прежде при раннем христианстве, оно живет и сейчас. По его канонам во многом и строилась русская литература, как история, как сказка, ибо литература дело языческое, оттого, что процесс это бесконечный, нескончаемый, как само мышление, создающее обиталище уже не для святых и Спасителя, но для грешного человека, занятого своими человеческими делами.
Русский язык рождался не в летописях, на чем настаивают историки, но в сказках, ибо мир сказки всегда богаче убогого языка реальности, хитросплетения сказочного сюжета изощрённее сводок с поля битвы, а сказочные мотивы повторяют подспудные, внутренние движения человеческой души.
И если в христианстве конец мира уже прописан
Мир в сказках расширяется, растекается по горизонтали, словно лава из бездонного вулкана, извергающего из себя удивительные, доселе неведомые образы и неизвестные прежде слова, давая свободу человеческой фантазии и порыву в таинственные дали. И если в иконе для человеческого глаза все открыто, но для души многое скрыто, то в сказке все наоборот.
Сюжетные хитросплетения сказок многое скрывают, но духовных тайн в них нет, ибо мир здесь хоть и фантастический, но свой, родной, понятный. И тогда отправляются Иван-царевич и Иван-дурак в дальние края, за моря и горы, за невестой, за пером жар-птицы или таинственным «тем, не знаю чем», поражая походя вражьи рати, страшных чудовищ, колдунов и кащеев, совершая добрые дела, спасая из плена своих друзей, родных и конечно избранниц. И ведут их дальние дороги, которые ими же и мостятся, как и мир, который перед ними раскрывается, ими же и создается, ибо если бы они не пришли сюда, то никто бы об этих местах и не узнал, словно их никогда и не было.
Эта мощная энергия созидания, расширения, движения бьет буйным фонтаном, делая язык изощренным и чувствительным к разнообразным оттенкам изменений человеческой души, одновременно не давая людям сидеть на месте, ибо слово произнесенное, слово сказанное уже тянет человека за собой, требуя превращения себя в реальность и обязывая и слушателя и рассказчика стать персонажем рассказанной удивительной истории.
При этом и христианские мифы библейского писания часто воспринимались русскими, как сказки, как литературные сюжеты, где все написано, все ясно, где реальность истории полностью соответствует словам ее выражающим, а потому и не рождает чувство религиозной тайны, вызывающей долгие и тягостные раздумья. Подобное отношение к религии, как к сказке, как к истории, где уже все сказано, рождало на русской земле новые, чисто русские ереси. Очень показательно в этом отношении распространение на Руси в XV веке так называемой ереси жидовствующих.
Новгородцы, пытавшиеся отстоять свою независимость перед Москвой, пригласили к себе из Польши князя Александра Олельковича. Князь прибыл со свитой, куда входили иудеи Схария, Моисей Схануш и Иосиф Шмойло, которые быстро вошли в контакт с верхушкой новгородской церкви.
Религиозный силлогизм, который предъявили иудеи наивным новгородским священникам, оказался для тех непосильной задачей и вызвал тягостные брожения в еще неокрепших философских умах средневековых русских христиан. Главным рычагом воздействия свиты князя Олельковича на православных была буква Ветхого Завета. Силлогизм состоял в том, что как написано в Евангелие от Матфея, Христос «пришел не нарушить Закон, а исполнить», следовательно договор Бога с Авраамом надо выполнять и свято следовать Ветхому Завету, как следуют ему иудеи.
Эта библейская истина привела церковный новгородский люд в сильное волнение. Хроники тех лет сообщают, что один из первых последователей нового учения, протопоп Алексей, взял себе имя Авраам, а жену свою нарек Сарою. Он даже собрался сделать себе обрезание, однако братья по новой вере пока отсоветовали это делать по конспиративным соображениям.
Новое поверье, возвращающее христиан к Ветхому Завету, стало распространяться подобно пожару. Из Новгорода ветхозаветная идея быстро ушла в села. Иван III, вскоре подчинивший Новгород Москве, сам попал под очарование нового течения религиозной мысли. Главных ветхозаветных проповедников, Алексия и Дениса, он делает протопопами столичных Успенского и Архангельского соборов. Иудейская вера обуяла не только огромное количество священников, но и мирской люд. Во главе светского крыла стоял министр иностранных дел дьяк Федор Васильевич Курицын. За министром пошли статс-секретари и князья. Лишь к концу 80-х годов XV века московские власти начали возвращать отступников в лоно церкви. Не упорствующим в ереси достаточно было покаяния. Упорствующих секли, а иногда и казнили.