Мерцание золота

Кожедуб Александр Константинович

Меня это как-то утешило. Не знать только Достоевского — это одно, Достоевского вместе с Шекспиром — совсем другое.

Девушка, уже вовсю полыхавшая румянцем, поднялась и вышла в соседнюю комнату. Фигура у нее была еще лучше, чем раскрасневшееся личико.

Девушка вернулась и протянула Володе лист с напечатанным текстом. На меня она подчеркнуто не смотрела. «Боится, что ее привлекут за связь с русским оккупантом», — подумал я.

— На, прочитай, — протянул мне лист Володя.

Я прочитал

и вычеркнул лишнее «с» в фамилии Достоевского.

— Да, наш Достоевский отличается от их Достоевского, — кивнул Володя.

— Зато посмотри, какая у нее попка, — сказал я. — Хорошо, что она совсем не понимает по-русски.

Девушка закашлялась, схватила со стола стакан с водой и убежала в соседнюю комнату.

— Про попку они на любом языке понимают, — ухмыльнулся Володя, — но тебе можно, ты гость.

Я и сам это знал.

Володя расплатился, мы взяли дипломы и отправились в магазин, в котором продавались рамки для дипломов.

— Его держит вместе с женой мой приятель, — сказал Виллинович. — Между прочим, русский. Очень хороший художник.

В этом магазине не только продавались рамы и рамки, но была и мастерская, устроенная как салон. Я походил по нему, поглазел на картины.

Хозяин с хозяйкой исподтишка наблюдали за мной. «Волнуются», — подумал я.

— Хорошие картины, — громко сказал я Володе. — Русские, но с прибалтийским акцентом. Мне вон то море нравится. — Я показал на самую большую картину.

Хозяин расцвел, вышел из салона и вернулся с бутылкой коньяка. В руках жены неизвестно откуда появился поднос с бутербродами.

«Нет более прямого пути к сердцу художника, чем грубая лесть», — подумал я.

— Его фамилия Зайцев, — сказал Виллинович. — Взял бы фамилию жены, уже давно бы получил гражданство. А так всего лишь вид на жительство.

— У тебя тоже вид? — поинтересовался я.

— Я в пятом колене местный! — оскорбился Володя. — В Рийгикогу половина моих одноклассников сидит.

— Где-где?! — поперхнулся я коньяком.

— В парламенте. Все до одного националисты. Я с ними борюсь.

— Да, с националистами надо бороться, — согласился я. — Лучше, конечно, перестрелять или хотя бы посадить в тюрьму.

Володя покосился на меня и ничего не сказал. Чувствовалось, политкорректность для него была не пустым звуком.

— За Россию! — провозгласил тост Зайцев.

Его рыжая борода походила на пылающий факел.

Все с воодушевлением выпили.

— Здесь все русские? — спросил я Володю, оглядываясь по сторонам.

— Эстонские русские, — уточнил он. — Это ведь Таллин.

— Да, Ревель, — вспомнил я. — В начале тринадцатого века здесь правил полоцкий князь Вячко. Генрих Латвийский называл его королем.

— Он сидел в Юрьеве, — сказал Володя. — Тарту далеко

от Таллина.

Я знал, что «далеко» и «близко» — это философские категории, и не стал дискутировать на эту тему. Хотя интересно было бы узнать, как Вячко добирался сюда из Полоцка. Впрочем, Генрих Латвийский тоже не самолетом летал.

— Все, заканчиваем, — распорядился Виллинович. — Нас ждут в Пюхтицком монастыре.

— Где? — удивился я.

— В женском монастыре. Его настоятельница — моя хорошая знакомая.

Слово «женский» меня как-то успокоило. В конце концов, не я здесь заказываю музыку. А в монастырях я еще не бывал, тем более женских.

— Мы торопимся? — спросил я Володю, глядя на столбы, мелькающие за окном машины.

— На обед, — сказал Виллинович. — Я обещал не опоздать к обеду.

— Сейчас ведь пост, — вспомнил я.

Я знал за собой эту особенность: иной раз меня заклинивало на ерунде. Я вдруг вспоминал о вещах, помнить о которых было совсем не обязательно. Более того, о них лучше было как раз не вспоминать, но меня, что называется, несло. И я называл Таллин Ревелем, Тарту Юрьевом, а перед обедом начинал рассуждать о посте.

— В монастырях и в пост хорошо кормят, — сказал Володя. — А мы с тобой вообще гости.

— Жданные?

— Ну да, вроде татар.

В монастыре нас действительно ждали. Одна монашка торопливо отворяла ворота, вторая бежала перед машиной, показывая, где припарковаться, третья вела к величественным поленницам дров, похожим на замковые башни, четвертая помогала разоблачаться перед покоями, из которых вкусно пахло.

Мы сели за стол одновременно с настоятельницей.

«Однако!» — подумал я, окидывая взглядом открывшуюся картину.

Картина действительно впечатляла. Грибы, капуста, картошка, кулебяки, моченые ягоды и яблоки — всего было в избытке. Молоденькая послушница внесла блюдо с запеченной семгой.

Девушка была чудо как хороша: алебастровая кожа, ясные глаза, гибкий стан. Под платьем с глухим воротником угадывалась высокая грудь.

Наверное, она сделала что-то не так, потому что настоятельница метнула на нее грозный взгляд. И без того бледная, послушница стала белее мела. «Сейчас упадет в обморок», — подумал я.

Но послушница справилась с собой и упорхнула за дверь.

— Понравилась? — шепнул мне в ухо Виллинович.

— Похоже, я закоренелый грешник, — вздохнул я. — В монастыре мне в голову лезут гораздо более греховные мысли, чем за его пределами.

— Они всем лезут, — хмыкнул Володя. — Давай лучше клюквенного морса выпьем.

Мы выпили. Морс был такой же отменный, как и все остальное.

— Матушка Варвара самый близкий друг нашего патриарха, — сказал Володя. — Он ведь таллинский.