Мерцание золота
Шрифт:
— После ужина в порт со мной пойдешь?
— Конечно, — сказал я.
Однажды я уже снимал таллинский порт на кинокамеру. Но это было в советские времена, когда порт считался секретным объектом.
— Сегодня паром из Хельсинки пришел, — объяснил свой интерес к порту Чулпанов. — Надо посмотреть.
После обеда и возложения цветов мы отправились в гостиницу. Фойе, бар, ресторан и даже коридоры были заполнены раскрасневшимися финнами.
— Всю ночь не будут давать спать, — поморщился Чулпанов. — Пьяных финнов
— Приходилось, — вздохнул я.
Мы вошли в лифт и поднялись на третий этаж. Рядом с лифтом сидела, прислонившись спиной к стене, молоденькая девушка и блаженно улыбалась.
— Напилась? — наклонился над ней Чулпанов. — И тебе не стыдно? Приехала в чужой город и сразу нажралась как свинья.
Он говорил на смеси английского, финского и русского языков, но понять его было можно.
— В каком номере живешь?
Девушка попыталась что-то сказать — и не смогла.
— Ладно, сиди, — сказал Чулпанов. — К утру протрезвеешь.
Мы свернули за угол — и остолбенели. Поперек коридора, упершись головой в одну стену, ногами в другую, лежал здоровенный мужик. Обойти его было нельзя, только переступить.
— Еще один с парома, — сказал Чулпанов.
Виталий перепрыгнул через пьяного и без стука отворил ближайшую дверь.
— Ваш? — рявкнул он.
— Найн, — донеслось из прокуренного номера.
Чулпанов ногой отворил следующую дверь.
— Я-а, — послышалось оттуда.
Чулпанов одной рукой взял бесчувственного финна за воротник, второй за штаны на заднице и, крякнув, зашвырнул его в номер. Так у нас обращаются с мешками с картошкой.
— Тяжелый, гад, — сказал он. — Девица вдвое легче. Да и не мешает никому.
Мне ход его мыслей нравился. Впрочем, как и здоровье.
Ближе к ночи мы с Виталием отправились в порт.
— Думаешь, он по ночам работает? — спросил я, когда мы подошли к железным воротам. На них, естественно, висел большой замок.
— Здесь должна быть калитка, — посмотрел по сторонам Виталий.
Незапертая калитка оказалась метрах в пятидесяти от ворот.
«Интересно, кем он был до того, как стал председателем Чеховского общества?» — подумал я.
— А ты кем был? — спросил из темноты Чулпанов.
— Писателем.
— А я литературоведом.
Вопрос был закрыт.
Мы вошли в калитку и направились к парому. Ночью он казался гораздо больше, чем днем.
— Трехпалубный, — сказал Чулпанов. — Не меньше тысячи пьяниц помещается.
— Думаешь, на нем плавают только пьяницы? — спросил я.
— Конечно. Трезвые с женами в Хельсинки сидят.
Чулпанов постучал ногой по одному из канатов, которыми паром был пришвартован к причалу.
— Ладно, пойдем, — сказал он. — Паром как паром, ничего особенного.
— А где охрана? — спросил я. — Тоже с женами сидят?
— Эти спят, — хмыкнул Виталий. — Зачем им в независимой стране охрана?
Я тоже
— Ну что, созрел? — спросил Чулпанов, когда мы подошли к отелю.
— К выпивке?
— Нет, к поездке на Святую Елену.
— А сколько надо денег?
— Тысяч пять долларов, — после короткой паузы сказал Виталий. — В оба конца.
— Чуть погодя, — вздохнул я. — На Цейлон заедем?
— Обязательно. Он теперь Шри-Ланка. Я там хорошую пивную знаю.
Мы пробились сквозь толпу уже хорошо набравшихся финнов и поднялись на свой этаж.
Девушки у лифта не было.
— Протрезвела, — удовлетворенно хрюкнул Чулпанов. — Или подобрал кто-то.
Утром я вышел из номера — и увидел ботинок напротив двери, в которую Чулпанов забросил пьяного финна. В гулкой пустоте коридора он смотрелся не только сиротливо, но и символично.
Зачастую только это и остается после разгульной ночи — одинокий, грязный, жалкий ботинок, лежащий на боку.
Я аккуратно поставил его рядом с дверью.
4
Ахмед Цадатов был первым из ныне живущих писателей, о котором я услышал анекдот:
«Одын кофе, — заказал Цадатов кофе буфетчице в Пестром зале Дома литераторов.
— Наконец-то попался грамотный писатель! — обрадовалась она. — Только и слышу с утра до вечера: «одно кофе», «одно кофе».
— И одын булочка, — добавил Ахмед».
В советской литературе существовал клан классиков-националов, о которых знал любой школьник. Все они были заслуженные, увенчанные премиями и государственными наградами. О квартирах, дачах и гонорарах и говорить не приходится. Но и среди классиков существовала градация. Истинными небожителями считались писатели из союзных республик: Олесь Гончар, Эдуардас Межелайтис, Нодар Думбадзе, Мухтар Ауэзов, Чингиз Айтматов, Мирзо Турсун-заде. О последнем, кстати, тоже был написан стишок. «Там Мирзо турсует свое заде», — говорилось в нем.
В белорусской литературе всесоюзными классиками были Максим Танк и Василь Быков. Это если не считать Купалу и Коласа, конечно.
Однако огромная Россия состояла из множества национальных республик, которые тоже тщились внедрить в сонм небожителей кого-нибудь из своих классиков. Но на то и центральная власть, чтобы тащить и не пущать. Существовала строгая субординация. Всем сестрам воздавалось по серьгам, но в определенном порядке.
И все же, как говаривали в кулуарах писательских собраний, настоящий талант пробьет себе дорогу к славе. Имя Ахмеда Цадатова стояло в одном ряду с именами, предположим, Юхана Смуула или Сильвы Капутикян. А может быть, и чуть выше.