Меридианы карты и души
Шрифт:
Господин де Дюран к тому же еще и католический монах, живет в одном из доминиканских монастырей Монреаля. Да и смахивал он на монаха — худой, высохший, говорит шепотком. Однако, несмотря на свое монашество, охотно подружился с армянским коньяком и, оживившись после двух рюмок, сообщил, что в шестидесятых годах, когда учился в Англии, армянская община присудила ему Нубаровскую[12] премию и на протяжении четырех лет он получал Нубаровскую стипендию.
Карпис и Арташес слышали об этом впервые, несмотря на давнее знакомство. Дюран ранее им ни словом не обмолвился. Вот, выходит, какие секреты может выплеснуть наружу наш коньяк «Арарат»! Однако следующие потом одна за другой рюмки ничего нового не обнаружили в бытии монаха из доминиканского монастыря. Ровно в восемь Жорж
Но вместо «злачного местечка» отправились на фильм Бергмана «Вопли и шепоты». С него-то и начались наши кинопутешествия, которые вошли в привычку.
Четвертого ноября, в воскресенье, был день выборов в Квебеке. Как и другие провинции Канады, Квебек имеет свое правительство и наряду с общими свои партии, среди которых и «Квебек-партия», борющаяся за независимость Квебека. Выборам предшествовала бурная избирательная кампания. Шумели газеты, радио, телевидение со своими шестью каналами. Стены домов были залеплены плакатами. В почтовые ящики вместе с газетами опускали листовки, призывающие голосовать за «своих» кандидатов. По улицам мчались автомобили, на которых были начертаны фамилии депутатов и краткие призывы голосовать за них. Особенно бросались в глаза надписи на французском: «Мой милый Квебек», или другая: «Да умру я за душу твою, Квебек».
Помню, как-то вечером я с друзьями зашла в «Старый Мюнхен» — знаменитый здесь пивной бар. Этот монреальский филиал всемирно известной фирмы «Старый Мюнхен» — одно из самых веселых, ребячливых мест, где мне довелось побывать. Огромный, как стадион, зал, украшенный забавными картинками на стенах и потолке, набитый взрослыми детьми, которые веселятся как хотят, без всякого удержу. Пляшут по-деревенски, хором распевают народные песни, в такт песне хлопают в ладоши, что-то выкрикивают. Тон этому веселью задает расположившийся в середине зала на высоких подмостках духовой оркестр. Музыканты — большей частью полнотелые здоровяки мужчины в коротких штанах, пестрых гольфах, в широкополых шляпах с перьями. Мюнхенские костюмы, мюнхенские танцы и песни, мюнхенское пиво. Как было бы хорошо, если бы это прилагательное «мюнхенский» никогда больше не вызывало ассоциаций с той самой пивнушкой, где почти пять десятилетий назад воспаленному воображению незадачливого ефрейтора мир показался глобусом, который он может зажать в своих руках и прочертить по нему кровавые стрелки-указатели…
Сидим вокруг длинного стола, и так как в зале свободных мест нет, то у нас в результате «вынужденной посадки» оказались еще два соседа по застолью. Они подсели к нам уже «тепленькие». И вокруг, и за нашим столом такой микроклимат, что все чувствуют себя непринужденно и ведут себя раскованно, естественно, забыв о всякой чопорности. Молодые люди оказались специалистами по счетным машинам, один — английский канадец, другой — французский. Французский, вопреки установившемуся представлению, серьезен, сдержан, английский же совсем распустил вожжи. Узнав, что я поэтесса, сообщил, что тоже не чужд искусству, любит рисовать. «О чем вы пишете?» — заинтересовался он. И тут, не знаю почему, Арташес возьми да и ляпни: «О «Квебек-партии»…» Англо-канадец тут же отрезвел, — оказывается, это его больное место, — распетушился. Еще мгновение — и «Старый Мюнхен» чуть не утратил свой милый, ребячливый облик. Но мои спутники поднялись с места и начали прощаться с мгновенно ставшими по-прежнему добро расположенными соседями по столу…
Арташес Керогланян также сторонник независимости Квебека, в оппозиции к общеканадской либеральной партии, самой влиятельной, поскольку премьер-министр Трюдо член этой партии.
— А вы знаете, что кое-кто из местных армян почему-то настроен иначе? — говорю я Арташесу. — Думают, что это ограничит их торгово-экономические связи.
— Знаю, — строго отозвался он, — но из-за того, что некоторым армянам это не по душе, я не могу не признавать право какого-либо народа на независимость.
— Стало быть, вы отдадите свой голос партии независимости Квебека?
— Безусловно. Я член этой партии.
Арташес обещал повести меня на выборы, и вечером 4 ноября наша троица отправилась выбирать. Пяти-шестиэтажное
— Это были, полагаю, несправедливые выборы! — возмущался он и подробно объяснял, в чем заключалась несправедливость.
Из этих объяснений я усвоила только одно: тем, кто написал на своих машинах: «Да умрем мы за душу твою, Квебек», предстояло намотать еще много километров, прежде чем они достигнут своей мечты о независимости. Безжалостно разнилось расстояние от шести до ста двух, точно на столько, сколько от действительности до мечты.
Поздно вечером мы втроем возвратились в гостиницу. Я попросила моих спутников подняться. Давно не получала вестей из дома, хотела позвонить, но как ни развита в Америке автоматика, нельзя еще, вращая металлический диск, попасть прямо в Ереван. Требовалось посредничество слова. Поэтому-то Карпис и Арташес и поднялись ко мне в номер в качестве «языка» и тотчас стали устанавливать связь с междугородной, вернее, «межполушарной» телефонной станцией. Служащие телефонной станции на западном полушарии тоже девушки, следовательно, и здесь в телефонном вопросе мужчинам везет. Девушки обещали поскорей соединить их с Ереваном.
И впрямь, не прошло и пяти минут, как нам сообщили, что самое позднее через полчаса заказ будет реализован.
Усевшись на диване, мы стали беседовать.
Наконец зазвонил телефон. Карпис снял трубку, с той же игривой улыбкой ответил той же девушке, потом торопливо сказал: «Сенк ю вери мач, мисс, сенк ю»— и тотчас повернулся к нам:
— Сейчас, сейчас будет Ереван…
Я и Арташес подошли к телефону. Молчим, кажется, сама тишина затаила дыхание. В голосе, в лице, во всем облике ироничного рационалиста Карписа что-то необъяснимое — нетерпение, смятенность. Хотя разговаривать должна я, он не передает мне трубку: сейчас, сейчас будет Ереван…
Так молча стояли мы в эти минуты, единые в одном и том же чувстве, настроенные на одну и ту же волну, и перед этой маленькой волной, казалось, бессилен был и отделявший нас от Еревана океан, и оба эти полушария с их малыми и большими тревогами.
И вдруг Карпис повторил: «Сенк ю, мисс», — на этот раз совсем другим, упавшим, бесцветным голосом. Разговор не получился, надо еще ждать.
Мы снова сели, но возвращение к прежним спорам и спокойным обсуждениям оказалось невозможным.
— Хотите увидеть Армению? — спросила я и вынула конверт. — Такую вы не знаете, смотрите же.
В конверте были снимки, сделанные сыном знаменитого в Канаде фотографа Арто Гавункяна. Юноша гостил в Армении, а когда я приехала сюда, подарил их мне.
На стол легли фотографии, заснятые прошлым летом в Талинском районе. Старые домики из выжженного солнцем камня, такие же ограды, кривые улочки, мальчишки, босоногие, замурзанные, в драных штанишках, с угольками искрящихся от любопытства глаз.
Показываю, сама не знаю почему, именно все это, а не известный по альбомам розовый Ереван, его широкие улицы и площадь с фонтаном, не оперный театр, не стадион «Раздан». Почему, когда я оказываюсь далеко от дома, в каких-либо сверхблагоустроенных странах и городах, когда вижу бескрайние мягкие, сытые земли и беспечно плещущиеся воды, я невольно шепчу эти строки Чаренца: