Меридианы карты и души
Шрифт:
— Да? — удивился так, словно бы ему предложили взлететь в космос. — А можно?
— Почему же нет? Подкопи деньжат, свяжись с туристским бюро и приезжай… Знаешь, сколько иностранцев бывает у нас, как все им там интересно.
— Да? — В лице снова мелькнула искра «что-то чувствую». Но все же Гаспар не обещает. И впрямь, кто же это вот так, сразу, решится лететь на Луну?..
Я еще несколько раз видела Гаспара. Один раз в кинотеатре «Фестиваль фестивалей», когда шел тот самый «Сатирикон». Огромный зал был набит молодежью. После фильма среди множества светлых и каштановых усов и бород мелькнула смоляная борода Гаспара, его высокая сутуловатая фигура. Хотела окликнуть, но он стоял далеко, в противоположном конце зала. Следующая встреча была в совершенно неожиданном месте — в монреальской церкви Григора Лусаворича, на
— Славный он парень, ваш Гаспар, добрая душа у него, — сказала я.
Мать с мягкими глазами, едва за сорок, грустно улыбнулась.
— Не все это понимают, — А потом, совсем уже размягчившись, добавила: — Уже много лет Гаспар не ходил ни на какие наши вечера. А сегодня вдруг…
Как-то вечером, войдя к себе в номер, почувствовала в комнате густой сладковатый запах. Вижу — на столе огромная коробка. Отправитель — Гаспар. Раскрыла. Оттуда, как брызги, разлетелись, обдали меня запахи, сладко-горькие, острые. Словно филиал магазина Гаспара, строем стояли флаконы и коробочки с индийскими и персидскими этикетками. Я была тронута: большой ребенок щедро поделился со мной своими игрушками.
Дня через два я должна была уехать в Америку. Моей книги «Караваны» едва ли осталось у меня три-четыре экземпляра. Один я послала Гаспару. Знала, что не прочтет, не сумеет прочесть, но послала. На книге написала: «Дорогому Гаспару с надеждой в один из дней встретиться в Армении…»
Приехал, посмотрел бы Гаспар Армению. Тут же, в аэропорту, навстречу ему из густой синевы, как из тумана в первый день творения, поднимет голову Арарат и, кивнув юноше, скажет: «Ты вернулся, сын мой?» Встретят его наши ребята — мой сын Араик, его друг, художник Сиравян, мой племянник Гевик, втиснутся в их «хиппиобразные», неприбранные «Жигули» и помчат прямо в Эчмиадзин: «Много слышал, наверное, о нем, взгляни!» Потом привезут Гаспара в Ереван и по дороге, перебивая друг друга, станут объяснять: «Это наш трест «Арарат», это наша площадь Ленина, это наша консерватория, а это наш Матенадаран, гляди вовсю». В Матена-даране парни притихнут, и один из тамошних ученых — Шаварш, поседевший еще совсем молодым, с юношеским пылом расскажет о перебиравшихся из монастыря в монастырь, из века в век пергаментах, и Гаспар изумленновосхищенно прошепчет: «Да!..» А потом парни погонят свои «Жигули» к Гарни-Гегарду. «Это наш дворец молодежи, это арка Чаренца, а это новонасаженные сады», — скажут ребята и продолжат свой зигзагообразный путь, пока перед ними не распахнутся, словно небесные врата, створы ущелья Гегард, открыв каменное чудо Армении.
Дай, боже, силу мне, изнеможенному,
Дай духом мне воспрянуть, обделенному.
…Не дай мне лишь стонать, а слез не лить.
В мучениях рожать и не родить,
Выть тучею, а влагой не пролиться,
Не достигать, хоть и всегда стремиться,
За помощью к бездушным приходить,
Рыдать без утешенья, без ответа.
Не дай мне у неслышащих просить.
Не дай, господь, мне жертву приносить
И знать, что неугодна эта жертва…[11]
Так прошепчет Сиравян эти строки Григора Нарека-ци, и высеченные в скалах купола Гегарда, перекликаясь друг с другом, отнесут его голос и взволнованное дыхание парней, присоединят к прошлым и будущим векам, и в это мгновение почудится, что и прошедшие, и будущие века вот здесь, совсем рядышком. И тогда под этим каменным сводом, в пещерной глубине, небо покажется ближе, чем на самой высокой горной вершине мира…
А потом наступит миг, когда никто не проронит ни слова, ни Араик, ни Гевик, ни Сиравян, и Гаспар тоже не шепнет свое изумленно-восхищенное: «Да!» Все смолкнут. Будет говорить день и ночь алеющее, как кровь, вечное пламя, будут говорить склонившиеся в скорби серые гранитные плиты, будет
«Это наш Киевский мост». «Это наша академия». «Это наш стадион «Раздан», — опять станут перебивать друг друга парни на обратном пути, а Гевик-астроном предложит: «Ребята, поехали в Бюракан…» По дороге он расскажет о своей диссертации, Араик пожалуется, что литейщики опять задерживают его скульптуру Паруйр? Севака, Сиравян, излучая довольство, похвалится: «Какие детишки у меня — мечта! И жена — прямо мадонна, но во вкусе Рубенса. Гаспар, а тебя когда мы оженим?..»
И пока доберутся они до Бюракана, опустятся уже сумерки. На склонах Арагаца, отражая последние лучи солнца, сверкнут, как шлемы богатырей, башни обсерватории. А когда подойдут к новой, из белого камня и стекла, башне, Гевик объяснит, что здесь самый большой телескоп в Европе и что Виктор Амбарцумян один из крупнейших астрофизиков мира. Гаспар снова изумленно-восхищенно прошепчет: «Да?!»
А затем наступит вечер, на небе зазвенят звезды, и Сиравян покажет: «Гаспар, смотри, это гора Арагац, на ее вершине, между землей и небом, светится лампада Григора Лусаворича-Просветителя. Она видна только тем, кто умеет видеть, чья душа хочет увидеть… Я вижу эту лампаду, Араик, Гевик — мы все видим ее, а ты, Гаспар?..» И Гаспар с облегчением путника, долго плутавшего по дорогам и дошедшего наконец до места, скадает на этот раз не изумленно-восхищенно, а твердо: «Да!»
Приехал, посмотрел бы Гаспар Армению!..
9 апреля, Егвард
Молодежь уже давно стала одной из наиболее серьезных проблем Запада. С быстротой, соответствующей лихорадочным скоростям двадцатого века, меняются взгляды и образ жизни молодежи, отвергается принятое год назад, принимается новое. «Сердитых молодых людей» сменяют хиппи, потом и это движение сходит на нет, то и дело дают о себе знать буддисты или там индуисты, последователи учения Рамакришна, йоги. Многие ударяются в мистику, возникают экстремистские, неофашистские группки, наркомания считается уже не пороком, а некоей формой «протеста», становится философией: «Если невозможно изменить действительный мир, то я в своем мозгу создам свой мир, туманный, бредовый, но зато мой и действительно свободный». Все сильнее и сильнее культ жестокости, а где-то рядом, еле шевеля распятыми руками, Христос вновь и вновь призывает своих заблудших сынов к добру, любви и терпимости…
Из всего этого калейдоскопа разнобойной молодежи я, конечно, смогла увидеть очень немногое. Вечерами, когда приходилось проходить мимо городской ратуши в Монреале, я оказывалась, если можно так сказать, буквально в джинсовых джунглях. Только по бороде и можно было догадаться, что на свете еще не перевелись Адамы…
Однажды мне захотелось поглядеть на них поближе, хоть на несколько минут заглянуть в один из баров, возле которых обычно кишели хиппи. Длинная очередь стояла на улице. Господин Кестекян, лысоватый, с брюшком, взялся провести меня в бар. Помимо желания надо было еще обладать ловкостью и суметь протолкнуть меня туда «зайцем», без очереди. Один из бородачей наблюдал за порядком. Просьба моего спутника впустить нас, объяснение, что я приезжая издалека, не возымели никакого действия. И так было не только в этом баре, но и в других. Критически оглядывали нас, стариков, и объясняли: исключительно в порядке очереди. Не хватало мне еще здесь стоять в очереди!
Двери в бар распахнуты, и оттуда, из полутьмы, как из кратера вулкана, низвергались тяжелые дымные клубы воздуха, пропитанные дыханием многолюдья, алкоголем, табаком, выталкивались на улицу грохот джаза, крики и топот. Чуть пройдешь дальше и остановишься у дверей, которые притягивают своей тишиной. И можно не без оснований предположить, что за этой завесой тишины странный, потусторонний мир, созданный героином и марихуаной. А днем в густой человеческой толпе, глядишь, вдруг мелькнет странная физиономия: пожелтевшее, костлявое лицо, голова вся обрита, и только с макушки свисает, как хвост, грязноватая прядь, сам в бесформенной хламиде из серого холста. Это из какой-то индуистской секты. Под медленный аккомпанемент бубна поет что-то, и не разберешь, чего ему надо — то ли денег собрать с прохожих, то ли просто так полагается по их правилам.