Меридианы карты и души

Капутикян Сильва

— Я обязательно тебя отвезу в Ван. Не удивляйся, именно в Ван. Вот увидишь, — В голосе старика и хвастливость, и какая-то горечь.

На следующий день он заехал за мной, и мы отправились в путь. Проезжаем небольшой поселок Валдвиг в штате Нью-Джерси, недалеко от Нью-Йорка, и останавливаемся.

Тачат Терлемезян в начале двадцатых годов эмигрировал в Америку, занялся там домостроительством, то есть покупал земельный участок, строил дом и продавал. Так, застроив целую улицу, он назвал ее «Ван». Строил главным образом сам: сам копал, сам укладывал кирпичи, штукатурил, плотничал.

— Вот, не веришь — посмотри на табличку, — постепенно

вдохновляется мой спутник, — муниципалитет разрешил мне так назвать.

И в самом деле на углу по-английски табличка гласит: «Vanstreet». Улица широкая, с домиками американского типа. Перед аккуратно одинаковыми особнячками аккуратно одинаковые палисадники, ровно подстриженные кустики. День выдался, как назло, дождливый, какой-то неуютный, сиротливый день… До чего же все это далеко от настоящего Вана…

Душу бедную печет горячей огня.

Из очей ручей течет, братец, у меня.

У тебя коль есть беда, слезы лей со мной.

Оросят они поля наши в летний зной.

Мы оставили детей возле стылых очагов.

Жен оставили своих в волчьем логове врагов.

А ведь детям дали солнце, сами дали свет.

Быть с женой своей до смерти дали мы обет^[35].

Это одна из старинных песен Вана, песня изгнанников, сто лет тому назад покинувших родину из-за куска хлеба… Где найти слова, чтобы описать дождь и странную печаль этой чистенькой улицы «Ван» с благоустроенными домами, ухоженными садиками в поселке Валдвиг американского штата Нью-Джерси?..

После того, как в самом начале двадцатых годов часть беженцев из Вана оказалась в Америке, там образовался «Васпураканский союз земляков», во главе которого стояли в основном продашнакски настроенные люди. Вскоре этот союз распался. Друзья Советкой Армении объединились в землячестве «Васпуракан», а дашнаки сохранили прежнее название «Васпураканский союз земляков», членом которого и был старик Терлемезян.

Но проходят годы, наступают новые времена, меняются люди. И вот я вспоминаю первый приезд Тачата Терлемезяна в Армению. Он был в молодости другом моего отца и в первую же минуту нашего знакомства в Комитете связи с зарубежными армянами сказал, что обязательно хочет встретиться с моей матерью. Этот восьмидесятилетний тогда человек, казалось, от радости свидания с родиной снова стал юношей. Даже не нужно было задавать ему привычный вопрос: «Как вам у нас?»

Однако моя мама, которая порой становится более католиком, чем сам римский папа, не вытерпела:

— Ну что, понравилась тебе наша Армения или не по душе пришлась?

— Даже не говори! Хожу по ереванским улицам, — ничего не узнаю… Только улица Абовяна похожа немного на ту, какой была… Кажется, дом, где жили вы с Барунаком, еще существует, так это? Как сегодня, помню рождение Сильвы. Бедный Барунак, не дожил, не увидел ни дочку, ни эту Армению…

Терлемезян вернулся в Америку другим человеком. «С юности я посвятил себя своему народу. Очень горжусь, что наконец-то на карте мира есть Армения, — писал он мне вскоре. — Здесь невежды окрестили меня коммунистом. Пусть, я готов считаться

кем угодно, лишь бы Армения жила и преуспевала. Я увидел у вас засеянные поля, трубы, проложенные по склонам гор для орошения; увидел машины, которые дробят камни, чтобы освободить землю, видел солончаки Араратской долины, превращенные в почву. Видел расцвет нашей родины, ее рабочих, ее людей, их радость. Всем этим охвачена моя душа, и я постоянно об этом говорю. Кое-кто сомневается в моей искренности: не привирает ли чего этот старый дашнак?»

Здоровый народный инстинкт в строках письма. Инстинкт, который поборол, сокрушил «прокрустово ложе» партийных предрассудков и привел к иной убежденности. Более восьмидесяти лет шагающий по свету Тачат Терлемезян пешком пересек ухабы и кручи судьбы своего народа и, все уже познав в жизни, отчетливо понял, какая тропа куда ведет.

Таким бурным было волнение старика, что после приезда из Армении оно стихийно передалось людям, разделявшим его судьбу, но, конечно, тем из них, кто был настроен подключиться к той же душевной волне.

— После возвращения из Еревана, — говорит мне Тачат Терлемезян, когда мы медленно проходим вдоль домов на улице «Ван», — я сказал своим друзьям из «Васпуракана»: «Арабкирцы, мусалерцы, харбертцы — все они, их землячества, участвуют в жизни родины… А мы?.. Почему «Васпуракан» должен остаться не причастным к этому?» И вот мы создали уже комиссию по сооружению памятника в Ереване, посвященного героической Васпураканской битве. Конечно, отдельные лица противятся, но я надеюсь, что успех будет за нами. В первые годы эмиграции у меня была лишь одна мечта: вернуться в Ван. От большой мечты осталась лишь эта маленькая улочка… Когда я увидел Армению, я воспрянул, но мучает меня одно: вот этими руками строителя ни одного камня я не положил в здание родины. Мне уже за восемьдесят пять, уже поздно мечтать, и все же я, неугомонный, хочу увидеть этот наш памятник, а потом — пожалуйста, можно и помирать. Как ты думаешь, разрешат мне в день, когда будут закладывать его, быть там, в Ереване, и хоть разок лопатой копнуть землю?..

23 мая, Ереван

Вчера я приехала в Ереван. В Академии наук был вечер, где я рассказывала о своей поездке по Канаде и Америке. А сегодня встреча в 37-й школе. Уже с утра начались мои обычные ереванские будни. Позвонили и пришли Анджелла Кюркчян и Адринэ Ашчян. Обе репатриантки. Анджелла преподает в пединституте имени Хачатура Абовяна, вторая — школьная учительница. Степенно, преисполненные значительности порученного им дела, они рассказывают о том, что необходимо составить учебник для третьего класса зарубежных армянских школ и они хотят, чтоб учебник этот был самым лучшим из того, что уже есть, чтобы материалы соответствовали запросам школ в спюрке, не были прямыми, лобовыми, а высокохудожественными, чтоб язык был ясен, чист, доступен, чтобы…

— Не слишком ли высоко замахнулись? — улыбаюсь я.

— А почему же не замахнуться? — серьезно отвечают мои собеседницы — Посланный отсюда учебник должен быть именно таким. И более того — мы хотим, чтобы все материалы были опубликованы в нем впервые.

— Но это уже невозможно. Все впервые? — усомнилась я.

— Мы хотим невозможное сделать возможным… Ну, хотя бы вы, неужели откажетесь для этого учебника написать три-четыре стихотворения.

— Три-четыре?.. Если смогу хотя бы одно, буду счастлива.