Меридианы карты и души

Капутикян Сильва

Незабываема морская прогулка на небольшом туристском теплоходе. Несколько часов мы плыли и не могли разобрать, где здесь озеро, где искусственно созданный канал. Радуга сияющей синевы, зелени, желтизны и еще тысяча и одной краски. Вдоль обоих берегов беспрерывно появлялись и исчезали особняки — все в зелени, в цветах. И микрофон гида также беспрерывно оповещал, что этот дом принадлежит такому-то известному врачу, тот — такой-то кинозвезде, этот — такому-то судье, и так далее. Гид старался свои сообщения разбавлять приправой из острот вроде: видите этот дом доктора, у него столько-то тысяч долларов, приданое его жены. А вот моя жена, сокрушался гид вслух, выйдя замуж за меня, ни цента не

прибавила к моему состоянию, только детей…

Теплоход подошел к маленькому островку, и пассажиры сошли на землю. Островок призван был создать иллюзию поселения американских аборигенов-индейцев. Я говорю — иллюзию, потому что ни соломенные хижины, ни экзотическая растительность и птицы, ни продавцы сувениров в национальных костюмах, ни индианки с голливудскими улыбками не были натуральными, взаправдашними, а были лишь экспонатами для любознательных туристов. Настоящих индейцев давно уже упекли в глубину страны, окрестив место их жительства словом «резервация», что свидетельствует о том, как быстро и прочно испанские и англо-саксонские пришельцы обжили западное полушарие, а от исконных его хозяев оставили в заповедниках лишь «образцы», сохранившиеся от вымирания.

Следующий день — 25 декабря — первый день рождества. Здесь он отмечается с большим размахом, чем даже Новый год. Еще за несколько недель начинается подготовка к нему. Подарки изобретают всяческие. Я видела дома, где в углу были сложены разноцветные шкатулки и шкатулочки, которые ждали сочельника. «Подарки и обмен подарками сами по себе символизируют братство во Христе», — услышала я в передаче американского радио в тот день. С мистической торжественностью этой формулировки, наверное, больше всех были согласны торговые фирмы и хозяева магазинов.

Американское рождество я провела в доме очередных флоридских Адама и Евы. Было застолье, по нашим ереванским меркам, более чем уравновешенное, без тостов, без песен, и только несколько раз щелкал неизменный «кодак», увековечивший моих сотрапезников.

Около восьми часов я была уже у Татосянов в моей «половине», вернее, моей, как сказали бы у нас, однокомнатной квартире со всеми удобствами. Вообще эти «удобства», даже те, куда, как говорится, «царь пешком ходит», здесь, в Америке, в идеальном порядке. Но госпожа Татосян, по-моему, всех переплюнула. Скромные круглые крышки, которые по злосчастной прихоти судьбы призваны играть весьма прозаическую роль в истории цивилизации, здесь прямо-таки утопали в белых нейлоновых тюлевых оборках с красной нейлоновой розой посредине. Попробуй обойдись с этой самой крышкой так, как ей это судьбой предназначено…

Я порядком устала от впечатлений дня. И все же, как бы ни манило меня мягкое ложе тикин Татосян, обидно было в этот праздничный день, когда во Флориду приезжают отовсюду, чтобы поэкзотичнее вкусить рождественские радости, в восемь вечера отойти ко сну. Но как бы ни подбадривал себя перцем и медом господин Татосян, вряд ли это был самый подходящий спутник для прогулок по ночным улицам. Мне оставалось лишь покорно откинуть покрывало и юркнуть в постель.

Я легла, но долго не могла заснуть. Решила прибегнуть к самому испытанному средству от бессонницы в нашем добром Старом Свете — что-нибудь почитать. Зажгла лампу, огляделась — ни газеты, ни книги, ни журнала никакого не было видно во всем обозримом пространстве. Вошла в гостиную. Вокруг бесчисленное количество ваз с нейлоновыми цветами, безделушек, зеркал и прочее. Но ни Гутенберг, ни тем более армянский первопечатник Акоп Мегапарт никаких улик своей просветительской деятельности здесь не оставили…

Несолоно хлебавши вернулась назад, выключила свет, приказала себе заснуть. Но именно в эту минуту зазвенел белый телефон

на тумбочке рядом с кроватью. Машинально подняла трубку, никак не предполагая того, что могло за этим последовать. В трубке девичий голос, английский язык. Я твердо убеждена была, что не туда попали: кто мог в такой поздний час звонить Татосянам? Но как это мое твердое убеждение сформулировать по-английски? Хочу повесить трубку, но чувствую — что-то не то. Девушка твердит одно и то же: «Лос-Анджелес, Лос-Анджелес…» Я понимаю, что звонок из Лос-Анджелеса, и соображаю, что, наверное, это кто-то из их родственниц. Перехожу на армянский: «Вы Татосяна просите? Позвать Татосяна?» Девушка на минуту замолкает, а потом, как «SOS», повторяет по слогам: «А-лис, А-лис»… Вспоминаю вдруг, что днем госпожа Татосян говорила, что ее дочь живет в Нью-Йорке, а внучка Алис уехала от родителей в Лос-Анджелес. Эта внучка, которая завтра-послезавтра станет обладательницей всего накопленного дедом и бабкой, обладала бы хоть самым малым запасом слов на языке деда и бабки, думаю в сердцах я и спешу разбудить спящих на другой половине стариков.

Из полумрака опочивальни господина Татосяна согласно раздается двухголосый храп — бас и контральто.

— Господин Татосян, госпожа Татосян! — постепенно повышаю я голос.

Никакого результата. Вынуждена войти в спальню и громко окликнуть. Наконец господин Татосян прерывает дуэт и открывает глаза. Говорю, что звонят из Лос-Анджелеса. Не успеваю закончить фразу, как старик мгновенно вскакивает.

— Внучка моя, Алис!..

Он просто потерял голову от радости, включил свет и, держа в руках трубку параллельного телефона, то говорит с внучкой, то на армянском обращается к жене:

— Ахавни, Ахавни, проснись, это Алис…

Невольно продолжаю стоять в чужой спальне. По-английски я не понимаю, но при чем тут английский! Радость армянских дедушек и бабушек на лицах стариков, в их голосах, в их растерянности. Вырывают трубку друг у друга из рук, и среди чужих, незнакомых слов я слышу наши ласковые, такие привычные мне с детства: «Сладкий ты мой птенчик», «Ласточка ты моя», «Солнышко мое», — и, сдается, хрустальная люстра превращается в простенькую коптилку с тоненьким неровным язычком пламени, широкое белоснежное ложе — в тахту, покрытую карпетом-паласом, комната оживает от простого, естественного, человеческого счастья, по которому, наверное, так тоскуют эти «грандма» и «грандпа» в своем комфортабельном одиночестве…

На следующий день после окончания встречи, или, точнее, вечеринки, в зале дома, где живут Татосяны, специально оборудованном для семейных празднеств и где на этот раз собрались армяне Форт-Лодердейна, меня повезли в Майами.

Утром я проснулась в гостинице со странным названием «Четыре посла». Четыре высоченные башни — четыре корпуса были на первых этажах соединены просторными, переходящими из здания в здание галереями. Во всю длину их расположились магазины и кафе-закусочные. А двор — опоясанный бетоном пляж, у которого, кажется, на цепь посажен океан, такой ручной, смирненький, прямо-таки в наморднике.

Вообще Майами— центр Флориды, мир гостиниц и развлечений. Если Лас-Вегас магией своих игорных домов захватывал и затем превращал человека в комок нервов, то здесь магия — сама природа, обволакивающие синевой воды, воздух, источающий тепло, расслабляющий, примиряющий. Вокруг на красных, зеленых, желтых топчанах сплошь один телесный цвет, только габариты разные. Широко раскинувшиеся, тоже цветные тенты, темные очки, благодатное тропическое солнце.

На машине мы прокатились по Майами, проехали по длиннющему легкокрылому мосту, соединяющему маленькие островки, и въехали в ту часть города, что называлась Майам-Бич.