Меридианы карты и души
Шрифт:
Тут гостиниц и пансионатов еще больше. У нас был повод заглянуть в один из них. Здесь жил Назарет Парсамян, близкий к литературным кругам. Его однокомнатная квартира в пансионате своей потускневшей мебелью и обилием книг никак не соответствовала бьющей в глаза казенной гостиничной роскоши.
Парсамян сам не говорил мне об этом, но другие рассказали, что имя его сына и еще два армянских имени были среди тех имен, которые, как мне объяснили, выгравированы на борту космического корабля «Аполлон». Видимо, за большие заслуги в развитии американской космонавтики. Сколько имен таких Парсамянов, таких сыновей значатся на всевозможных дипломах и лицензиях во всех уголках мира, утверждающих научные изобретения, открытия, но какая доля этой энергии мысли и ума возвращается
В тот день в Майами был мой вечер. Честно говоря, днем, увидев воочию все это разгулье на пляже и на улицах Майами, я подумала: «Кто придет на наш вечер? Зря затеяли». Но удивление мое было велико, когда я обнаружила переполненный зал, и, как заметила, далеко не все из публики принадлежали «к сильным мира сего». Наоборот, неожиданно в этом зале преобладали голоса трудовых людей, исполненных любви к Советской Армении. Таково было и выступление вышедшего уже на пенсию Левона Гумджяна, который медленно, взволнованно читал свою речь, еле отрывая слова от бумаги.
«Побыв в Армении, я убедился, что это наше прибежище, наша надежда и вера. Как хотелось бы, чтобы там можно было построить дом для престарелых, где мы, люди спюрка, могли бы провести свои последние дни. Мы не хотим быть обузой нашему государству, и без того у него много хлопот. Я об этом говорил уже в Ереване. Передайте, пожалуйста, что у нас есть страховые полисы и приличные пенсии. Если нам удастся все это перевести в Ереван, он получит и наши пенсии, и доллары, и нам тоже будет хорошо».
Не знаю, чего больше было в этой речи — американской прямолинейной деловитости, пишущей доллар с большой буквы, или тоски, берущей с годами верх надо всем, исконной любви и тяги к земле родины…
28 мая, Егвард
Новый год я встречала в Нью-Йорке. Странное это было ощущение! Случалось, конечно, что под Новый год я бывала далеко от Еревана. Моя жизнь прошла, можно сказать, на колесах, и эти странствия иногда совпадали с днями, когда каждый, кто застревал в пути, торопился домой — встретить Новый год с женой, мужем, детьми. Я не особенно спешила домой, дома меня не ждали ни муж, ни гурьба детей, а мать и сын свыклись с моими отлучками. Хороша или плоха эта свобода, но так уж оно сложилось.
И все-таки этот Новый год особенный. В эту ночь я не только не под одной крышей со своими, но не в том же городе, не в той же стране, не на том же материке и даже — страшно подумать — не в том же полушарии. Только представить: наш двор, улица, наш Ереван уже восемь — десять часов назад прошли под этим околотком вселенной, чокнулись с этими звездами, поздравили друг друга С праздником и, вращаясь, отправились дальше, а я вот только сейчас отправляюсь встречать Новый год!
Едем вместе со здешним армянским писателем Акопом Асатуряном и его женой. Около восьми часов вечера наша машина останавливается у дверей зала «Гавукчян». Однако стоящий у входа дородный мужчина в модном клетчатом костюме запрещающим жестом останавливает нас. Начинается диалог по-английски, но я все же кое-как догадываюсь, что мы, точнее — я не могу войти внутрь. Акоп Асатурян старательно объясняет, кто я и откуда, — не помогает.
— Это армянин? — спрашиваю у госпожи Асатурян.
— Конечно.
— Неужели?
Как я поняла, для новогоднего торжества нужно было заранее купить билет, но пригласившие меня, вероятно, рассчитывали на традиционное армянское гостеприимство…
Асатурян пошел искать главного распорядителя, а я наблюдала за входящими. Это были большей частью люди средних лет. Лица ублаготворенные, безмятежные, на устах английский. Мужчины в официальных темных или в строгую клетку костюмах, женщины в длинных платьях, которые вверх от талии давали неисчислимые варианты: тугие стоячие воротники, длинные и короткие рукава, смелые декольте, более чем смелые вырезы от шеи до пояса… Словом, респектабельные гости зала «Гавукчян» ни в чем не отставали от приглашенных на
Асатурян вернулся, и мы все-таки вошли в зал. Как решился вопрос с моим билетом, я постеснялась спросить.
Наш стол был довольно многолюдным: артисты, художники, писатели — неутомимые приверженцы родной культуры, чьи упорные усилия и стойкость воли ощущаешь в полную меру, когда сама, пусть хоть однажды, лично столкнешься с многоэтажной бетонной стеной, которая каждую минуту и на каждом шагу встает на их пути.
Просторный зал «Гавукчян» в эту ночь был в праздничном убранстве: высоченная елка, свисающие с потолка бумажные, нейлоновые елочные игрушки. На столах поблескивали светлячками веселые огоньки новогодних свечей. На сцене два оркестра, один американский, другой назывался армянским, поскольку и исполнители, и песни были армянскими. Музыка, вдвойне, усиленная стереоустановками, оглушающая, хоть уши затыкай. «Массовые танцы» в поте лица. То твист, то кочари. По правде говоря, между твистом и нашим кочари была не большая разница. Время от времени кое у кого проскальзывает арабская «извивающаяся» манера танца. Значит, танцующий переселился сюда с Ближнего Востока.
Наш стол походил на маленький островок, о чьи берега со всех четырех сторон ударяли грохочущие морские волны, — буйство звуков, топот танцующих ног и заполнивший все английский. И психологически все это тоже напоминало остров. Говорящий по-армянски стол, пишущие по-армянски писатели, уже немолодые, со своими никак не старящимися воспоминаниями об отчем крае, о скалистых кручах Сасуна, о Мушской долине, со своей постоянно горящей болью и тлеющей надеждой, а вокруг все совсем другое, далекое. Далекое не только по языку, но и по образу жизни, взглядам, нравам, по состоянию души.
— Мы вообще не ходим на такие сборища, сегодня пришли из-за вас, — словно чувствуя мое настроение, объясняет Акоп Асатурян.
А настроение у меня какое-то смутное. Провозглашаю тосты, пробую петь, уговариваю себя радоваться кочари, улыбаюсь подходящим к нашему столу, но в душе какая-то тяжесть. Почему так? Может, началось с неприятной истории у входа? Может, из-за незнания английского? Откуда это острое чувство расстояния, эта отчужденность, отдаленность?..
Вспомнила такой же новогодний вечер в Москве, в Доме литераторов. Так же тесно сдвинутые столы, такое же многолюдье. Мы, несколько армянских писателей, Акоп Салахян, Рачия Ованесян и другие, сидели за столиком. Это был, пожалуй, один из самых непринужденных, самых веселых вечеров в моей жизни, хотя я тоже была далеко от дома и вокруг столько самых разных людей, говорящих на самых разных языках. И наш стол тоже был своеобразным островком. Мы были армяне, пели, говорили по-армянски, кроме общих у нас были свои темы, свой Ереван, свои заботы, — словом, свой мир. Вокруг не знали нашего языка, не вникали в наши заботы, и все равно не было этого чувства островка. Мы были частью материка. Мы включались в беседу за соседним столом, подпевали русским песням, вовлекали соседей в армянские танцы, и все было естественно. Мы шли друг к другу через иные века и дороги. Здесь же, в этом зале, все вверх тормашками. Соотечественники, однако у каждого внутри свое отечество. Армяне, а по-армянски друг друга не понимаем. И вообще друг друга не понимаем, увы, не понимаем…
Та часть Бродвея, где улица, подобно реке, расходится на два рукава, бушует, подобно реке. Красные, синие, желтые, зеленые куртки и шапки, картонные колпаки и короны, русые, рыжие, спадающие на плечи волосы, черные как смоль мелкокурчавые головы накатывают волной, наплывают, снуют туда-сюда, вперед и на-аад, останавливаются, вновь двигаются. Все молодые — парни, девушки, белые и чернокожие, маленькие и высокие, большей частью парами, группами, но есть и в одиночку.
Над Бродвеем сеется мелкий дождь. Дождь и огни образовали тонкую дымку. Под ней крикливые краски рекламы обрели нежность акварели. Все вокруг — огни, лица — красное, синее, желтое, зеленое, все наполнено дождем, смехом, голосами.