Мертвая женщина играет на скрипке
Шрифт:
Я сначала подумал, что это со мной шутит подсознание, но оказалось — нет, не со мной. Слово «пистолета» было напечатано в тон табличке на виниловой самоклейке и наклеено перед фамилией. Видимо, поверх имени. Как бишь его звали-то? Не помню. Человек-фамилия.
— Ну все, спасибо, дальше я сама, — нетерпеливо и нервно сказала Настя.
— Ладно, не буду мешать взрослой и независимой девушке делать себе имидж. Я на связи.
— Иди уже!
Не успели.
— Антон? Настин папа? — из дверей выглянула женщина лет сорока, с полноватым добрым
— Я этот человек, — надо же, вот так, прям за руку? Отвык. После второй пандемии рукопожатия стали не то, чтобы неприличны, но слегка интимны. Знак доверия. Почти как поцелуи. Но здесь, кажется, об этом не слышали.
— Заходите, пожалуйста!
Настасью перекосило, и она закатила подведенные багровыми тенями глаза.
— Не стоит, наверное, — попытался я, — столько дел, знаете ли…
— На минутку, буквально! Я оладьи напекла.
Дочь обреченно вздохнула — оладьи моя слабость.
— Разве что на минутку…
— Я Антонина, мама Виталика.
Теперь перекосило уже меня. Знакомство с родителями друга дочери — это как-то чрезмерно символично. Но я человек тренированный, перекосился внутри, лицом не дрогнул. Тем более — оладьи. За оладьи я готов претерпеть.
За небольшой прихожей оказалось полутемное пространство с цилиндрической печью-колонной посередине. Вдоль стен маленькие диванчики с журнальными столиками. Над каждым тусклый светильник, так что комната как бы разделяется на изолированные островки света, отгороженные сумраком. Окон то ли нет, то ли они наглухо зашторены.
— Это общий зал, — сказала Антонина, — дети живут в своих комнатах, а здесь собираются для общения.
Несколько подростков сидят на диванчиках, каждый в себе и своем смарте. Меня, Настю и друг друга тщательно игнорируют. Общаются, значит.
— Настенька, располагайся, Виталик сейчас спустится, а вы, Антон, проходите в столовую, я вас оладушками покормлю!
Я оставил дочь за веселой подростковой игрой «кто кого переигнорит» и прошел за женщиной дальше. В столовой оказалось по контрасту светло, но покрытые граффити на кладбищенскую тему стены сводили весь позитив на нет. Столы веселеньких расцветочек и яркие кружевные занавески выглядели на их фоне как цветы на поминальных венках.
— Я уже привыкла, — махнула рукой Антонина, — дети любят мрачные фантазии.
— Угу, — неопределенно сказал я, разглядывая нарисованный с большим талантом некрополь, где на плече потемневшей от времени надгробной статуи сидит неопрятный крупный ворон. Статуя изображает печальную юную деву с поникшей головой в белой, спадающей каменными складками на могильную плиту, хламиде. Лицо девы показалось мне знакомым.
— Присаживайтесь, попьем чай с оладушками! Муж на работе, а я тут по хозяйству.
— Большое хозяйство, — окинул я взглядом столовую, — на всю ораву готовите?
Пять столов, каждый на четыре человека.
— Ну что вы, дети сами,
Оладушки хороши. В меру поджаристые, масляные, воздушные. Правильные оладушки.
На второй стене крылатая смерть ведет за ручку маленькую девочку. Свет впереди вроде бы должен символизировать хороший конец этой истории, но брошенный позади игрушечный мишка слишком печален, а перо, зажатое в упрямом кулачке девочки, явно выдернуто из смертных крыл. Наверное, она дорого продала свое детство.
Забавненько.
На третьей стене уходит вдаль аллея темных узловатых голых деревьев. Перспектива передана мастерски, кажется, что по мощеной прямоугольным булыжником дорожке можно пойти, удаляясь от пластиковой ненатуральности интерьера столовой в мрачную реальность картины. Вот только я бы по ней не пошел — такая аллея наверняка ведет к какому-нибудь готическому кладбищу с покосившимися древними обелисками, и путешественника там не ждет ничего хорошего. На деревьях висят клочья паутины и сидят черные птицы.
— Кто это так рисует у вас?
— Клюся, — сказала Антонина, — то есть, они вместе, но по ее эскизам.
— Талантливо, но как-то мрачновато, — я понял, на кого похожа мраморная девочка с первой картины.
Художница нарисовала надгробье самой себе.
— А она тоже интернатская?
— Нет, она местная, дочь мэра, но часто ходит к нам. Хорошая девочка, единственная, кто с нашими дружит. Остальные… — женщина только рукой махнула
Она снова махнула рукой и вздохнула.
— Сложно с ними?
— Да что вы! — Антонина, неожиданно разулыбалась и даже махнула в мою сторону полотенцем, как бы отгоняя глупость, — Дети замечательные! Не понимаю, как можно было вот так…
— Как?
— Ой, неважно. Они мне все как родные! И город помогает, выделяет фонды, не голодаем.
— Я что-то не очень понимаю…
— Ой, чего это я разболталась, вы меня не слушайте! Еще оладушков принести?
— Спасибо, я сыт…
— Да вы не стесняйтесь, их много! Дети-то теперь, сами знаете, — это мучное им, это жирное, это сладкое… Напеку с разгону — а потом хоть сама всё ешь!
— Нет-нет, Антонина, я действительно наелся. Очень вкусно, спасибо. Пойду я.
— Заболтала я вас, да? А знаете что? Приходите к нам еще, как-нибудь вечером, когда дети в сборе. Тут очень не хватает новых лиц. Пожалуйста!
— Мне и одного подростка много, — смутился я, — какой из меня, к черту, воспитатель.
— Не надо их воспитывать, что вы. С ними надо просто быть.
— Не обещаю, но подумаю. Пора мне.
В общем зале три диванчика сдвинули в общий круг вокруг низкого столика. Подростки обоих полов сидят, склонившись над ним головами — перед каждым на столе смарт. Иногда они касаются экранов, при этом негромко, но активно переговариваясь.