Мертвый мир - Живые люди

Гилл Полина

Индус был забавным, очень забавным. Он воспринимал многие вещи с присущей ему серьезностью, не понимая шуток. Над ним нельзя было шутить вообще. Когда Вильям бросил какую-то юморную реплику в сторону Самира, ожидая от него иной реакции, парень практически обиделся, не понимая, что происходит. Я не люблю спорить, но спор с Самиром – вещь, за которую я могу продать душу. Это совершенно точно.

Он вечно косо смотрит на меня, борясь с чувствами обиды и некоторого восхищения. Несмотря на свою безобидность и неуверенность, узнавая о моей некоторой слабохарактерности, которую я позволяю себе только иногда, в отношении к определенным вещам, зависящей от настроения, индус начал не сильно, да и не очень обидно, но бросать в мою сторону неприятные слова. Вроде «Ты странная», «страшная,

но не в том смысле», «чудачка». Но, несмотря на это, казалось, что внутри Самира живут два человека, второй – восхищающийся мной. Неосознанно, но он показывал эту симпатию, не понимая, что делает. Парень восхищался альтруизмом, некоторые мои качества, привитые матерью с рождения, называл неправильно, но смысла от этого его отношение ко мне не меняло. С ним становилось все сложнее общаться, когда, обозвав меня, он сразу извинялся и начинал перечислять достоинства, споря, если я говорила, что какой-то черты, названной им, во мне никогда не было. Это было смешно – Самир видел во мне то, чего не было, принимая желаемое за правду. Мистер Ману просто был счастлив и рад, что его внука не оскорбляют и не толкают из стороны в сторону из-за возможных отличий.

Однажды старик Самира помогал мне с некоторой работай, определяющейся списками, висящими на всех этажах, когда, улыбаясь собственным мыслям, неожиданно затеял разговор.

– Самира вечно шпыняли, указывали на различия, на его индивидуальность. Я знаю, он славный мальчик, и это, может быть, от того, что он мой внук, но я продолжу верить, что еще не разучился узнавать людей. Мы с женой воспитывали его долгое время, вкладывали все, что знали, все, что помогало нам в жизни, мы старались помочь ему стать принятым в обществе, но из-за его некоторых странностей, которые ты, Дарлин, наверняка заметила, люди продолжали отталкивать его в сторону. Я рад, что здесь, да и на станции у него есть друзья. Может, ты таковой для него себя не считаешь, но я благодарен тебе, что ты не оттолкнула, не начала призирать. Ты хороший человек, спасибо.

Это был чертовски умный старик, мудрый , умнейший из всех, кого я встречала. Его мышление было обычным, заурядным, но то, как он преподносил вещи, как видел их, заставляло что-то внутри меня умирать и возрождаться. Я перерождалась в какой-то степени после разговора с мистером Ману каждый раз.

– Я не имею права презирать Самира. – это все, что я смогла выдавить из себя, понимая, что душа уже захлебывается слезами. Первое мнение не бывает ошибочным, оно бывает неполным. Вот и Самира я узнала не сразу. Я не сразу поняла, как мы с ним похожи, как много нас связывает. Неуверенный, беззащитный, пугливый и заботливый парень превратился в человека, которому бы я не забоялась показать собственную слабость, открыться и довериться. Его бросали, его не признавали, он был жалок. Он страдал, но продолжал улыбаться, верить во что-то важное для него. Его призирали, считали другим и странным, но он не спешил терять свою индивидуальность, он смирился с тем, что люди бывают злыми.

Я проживала свои прошлые обиды каждый раз, стоило Самиру оказаться рядом. Теперь за спиной парня проходила я, с поникшей головой, с порезанными руками, отрезанными локонами курчавых волос. Образ моей прошлой жизни, ассоциирующийся со страхом и отчаянием, с вечной покорностью и страданиями, следовал позади парня, будто он нес тот же груз, что и я. Я могла лишь задыхаться теперь.

– Дарлин? – замечая, что я поднялась с пола, забывая об одобрении собственных фотографий старичком, позвала Ванда, чуть начиная переживать – Ты куда?

– Я скоро вернусь, не волнуйся. –ох, я снова чувствовала бурую эмоций и ненавидела свою эмоциональность. Казалось, я была готова и вовсе отказаться от чувств, но понимала, что после бы жалела, не хотелось мне становиться похожей на Блэр, которая доверяла лишь единицам и везде видела подвох. – Присмотрите за ней?

– Я уже взрослая! – услышав о моей просьбе, на которую мистер Ману лишь кивнул, а Самир отвернулся, возразила Ванда, подпрыгивая на месте. Ее тонкие ножки стояли уверенно. Хотя казалось, что они могут переломаться от недоедания.

– Конечно, извини, присмотришь за Самиром и его дедушкой? – глаза

девочки почти засверкали, когда она услышала такие слова от меня, для нее это было важным, ведь я понимала и слушала ее, я помогала и всегда становилась на ее сторону, если Кори, мальчик примерно одного с ней возраста, затеивал спор.

Оставляя Ванду и мистера Ману с его внуком в коридоре, где было множество людей, молившихся, поникших, дрожащих от страха, я поплелась по коридорам, образованных комнатами-магазинами. Идя мимо жителей Холвудс, видя все те несчастья на их лицах, я чувствовала себя так, будто оказалась на войне, в каком-то лагере, больнице, куда привезли солдат. Хотя, все так и было – мы все были на войне сейчас, на затяжной войне против трупов. Здесь тоже на кону была твоя жизнь, товарищи погибали, страдания и боль окружали со всех сторон. Мы несли потери, враг нес потери. Но эта война была нечестной, потому что главнокомандующим стороны противника была Вселенная.

Идеей войны я заразилась от Леонарда, помешенного в прошлом, да и сейчас, на всем этом. Он действительно считал, что мертвецы – враги, мы – солдаты народа, от нас зависит жизнь человечества. И с философией Леонарда Гилсона было проще относиться к сложившейся ситуации. Бывший одноклассник говорил, что совсем скоро наши союзники пробьются через стену врага и помогут, ведь это их долг, как людей в первую очередь. И все ему верили, потому что, смотря на это спокойное лицо, в эти спокойные и безмятежные глаза, ты сам становишься спокойным, расслабляешься. А я видела в глазах Гилсона ту хладнокровность и ледяной расчет, от которого мурашки шли по коже, про который постоянно говорила Блэр, признавая, что уважает Леонарда. И Вильям тоже уважал его, многие уважали, если не все. Я была рада тому, что во всей этой кутерьме, что происходила в мире, я встретила Гилсона – с ним можно было выжить, он знал многое о таких вещах, знал то, что было необходимым. Вот и сейчас, говоря о союзниках, то есть людях со станции, Леонард создал какой-то план, чтобы помочь общине Блэр, по его словам, обязательно спешащей в Холвудс, отбиться от Ходячих.

Я прошла несколько поворотов, прошла множество людей, но из-за собственных мыслей и чувств заблудилась в том месте, которое знала наизусть. Я шла к лазарету, где Глори теперь часто меняла повязки на руке, где практически ночевал Джеймс, ища причину воскрешения мертвецов, будто с тем жалким оборудованием, что у нас было, он мог что-то сделать, но оказалась совершенно в противоположной стороне второго этажа.

Выдохнув, я спустилась по лестнице, что вела на первый этаж. Это было запрещено Вильямом, потому что могло разозлить Ходячих, дать им понять, что внутри здания есть люди, но после авантюры, на которую согласилась Блэр, я только и делала, что нарушала правила. Порой удавалось выйти сухой из воды, в другой же раз меня просто отчитывали, говоря, что это была плохая идея. Слова всегда были одними и теми же, как и выражение на лице Вильяма или кого-то другого.

Спустившись на первый этаж, я остановилась, задирая голову, будто думая, сколько мертвецы будут подниматься по лестнице вверх. Мне даже захотелось открыть двери, впуская их, чтобы узнать ответ, но я тут же отмахнулась от этого безумия, понимая, что на такую авантюру никогда не пойду.

Я чувствовала себя сейчас единственным жителем Холвудс, потому что было слишком тихо, а на первом этаже еще и совсем пусто. Казалось, никто ничего мне не скажет, не запретит. Я ходила какими-то зигзагами, проходя мимо оружейной, склада и других дверей, что вели в небольшие помещения. Я шаталась здесь, пока не решила подойти к окну.

Что-то внутри меня замерло, не позволяя двинуться. Будто кровь превратилась в лед, а дыхание перестало быть важной частью жизни человека. Я просто окаменела, словно под влиянием заклинания из детских сказок, которые вечерами читала Ванде. Я ничего не чувствовала, только животный ужас. Мертвец проходил там, за окном, неожиданно остановившись и шатаясь, будто весенний ветер заставлял его это делать. Ходячий остановился, пропуская себе подобных вперед,- они не отвлекались ни на что, стараясь найти еду -а этот бедняга с отсутствующей частью черепа, с обнажённым гнилым мозгом, словно что-то услышал.