Мэйделе
Шрифт:
И вот наконец выпускной бал. Сначала было вручение аттестатов зрелости, и ее детей вызывали одного за другим в числе первых, отчего Циля радовалась и гордилась своими детьми. Аттестаты с отличием, благодарности комсомольской организации, благодарность учителям прерывающимся от волнения голосом.
– Пельцер Гита! – вызвали младшую дочь, чтобы вручить аттестат зрелости. С отличием! Девушка, увидевшая радостную улыбку Мамы, чуть не забыла все, что хотела сказать, но взяла себя в руки, выдав прочувствованную речь, заставившую прослезиться педагогов и удовлетворенно кивнуть стоящего наособицу товарища из НКВД.
Счастливая от Маминой улыбки девушка принесла свой
Это были самые тяжелые недели, пожалуй. Если Ривка была морально готова ехать, даже грезила городом, в котором будет учиться, то Гита… Мэйделе стала чаще грустить и тихо-тихо плакать в подушку, что не могло радовать Маму, сидевшую с девушкой почти постоянно, уговаривавшую ее, успокаивавшую.
– Мама, может лучше в Одессе? – спросил однажды Йося, которому было тяжело от слез сестры.
– Йося, кто мучил нашу Мэйделе? Мало ли что может случиться… – ответила Циля. – Беспокоюсь я за нее, лучше подальше от границ, да от румын…
– Вот оно что… – брат пошел разговаривать с сестрой. После этого разговора на лице Мэйделе появилась решимость, слезы сошли на нет, но от тоски в глазах ребенка хотелось плакать.
– Мэйделе, так надо, Мама не может ошибаться, – сказала девушке сестра, и Гита приняла это.
Первой провожали Ривку и Мишу – экзамены у девушки начинались немного раньше, чем у Гиты, оттого она и уезжала раньше. Замершие на перроне сестры… А потом объятия Мамы – последние перед долгой разлукой. Очень долгой – аж до самой зимы, поэтому плакали и Ривка, и Циля, и Гита… Изя держался, как и Йося – мужчинам нельзя. Наконец в окне вагона появилось лицо сестрички, едва видной Гите из-за заливавших лицо слез. Ривку Миша успокаивал до самой ночи, но сумел успокоить, а Мэйделе вдруг стало как-то пусто в комнате, и она провела всю ночь, гладя недавнюю фотографию сестры, но потом дни побежали как-то очень быстро и вот…
Через неделю уезжала и Гита. Свою младшую Циле было особенно тяжело отпускать, но женщина чувствовала, что так будет правильно – подальше от румын, потому что пограничники доносили какое-то странное шевеление на той стороне. По мнению Цили, надо наступить на горло жалости, чтобы доченька была в безопасности. И вот… Решимость девушки испарилась на вокзале. Все слова будто исчезли – ее хотели разлучить с Мамой! Отчаянно рыдающая от расставания с самым святым на свете человеком Гита никак не могла отцепиться от Мамы. От той, что была всем для этой девушки, по-прежнему ласково называемой «мэйделе», что значило «девочка». Так называли еще совсем маленьких девочек, но именно «мэйделе» стало почти вторым именем Гиты, совсем не представлявшей себе жизни без Мамы. С трудом усадив дочь в поезд, Циля уже жалела о своем решении. Видеть, как рвется от разлуки сердце ребенка, было для матери невыносимо. Казалось, еще минута, и все будет переиграно. Понимал это и Изя, шепнувший что-то на ухо понурившейся доченьке. Стоя на ступеньках вагона, девушка вбирала в себя образ Мамы.
– Я буду писать, Мама! Каждый день! – выкрикнула стоявшая на ступеньках девушка.
– Пиши, доченька, доброго пути! – ответила ей Циля, не замечая текущих слез.
Свистнул
– А ты как здесь? – удивилась Мэйделе, даже забыв про слезы.
– Ну не могу же я тебя оставить совсем одну? – улыбнулся протянувший девушке носовой платок юноша.
– Ты… ради меня? – глаза осознавшей Мэйделе расширились от удивления. Понимать, что Аркаша ради нее изменил планы, для того чтобы она не чувствовала себя совсем одной… Это было так тепло, что девушка порывисто обняла юношу, затем застыдившись своего порыва.
– Ты же моя Мэйделе… – не отвечая на вопрос, тем не менее ответил ей Аркадий, мягко и как-то очень ласково приобнимая, против чего возражать совсем не хотелось. Вдруг стало как-то спокойнее на душе.
– А ты кем будешь? – поинтересовалась девушка, не вспомнив, говорили ли они об этом раньше.
– Врачом, как и ты, Мэйделе, – юноша произносил это слово, почти ставшее вторым именем Гиты, очень ласково, и это было приятно, хотя девушка и не понимала, почему так. – Будем учиться рядом?
– Но ты же хотел инженером? – что-то вспомнилось девушке. – Или я ошибаюсь?
– Хотел раньше, но, понимаешь… – Аркадий не знал, как сформулировать свои чувства, точнее, не знал, как это сделать так, чтобы не оттолкнуть Мэйделе, потому сказал почти правду. – Ты меня переубедила.
– Да? – очень сильно удивилась не помнившая такого за собой Гита. – А как?
– Своей целеустремленностью… – ответил ей юноша, продолжая обнимать девушку за плечи и борясь с желанием погладить ее. – Своей душой, Мэйделе, – эта фраза, сказанная ласковым мягким голосом, смутила ту, кого звали «мэйделе» в любом возрасте.
Потом Аркадий озаботился чаем в красивых подстаканниках, достал печенье, и весь вечер почувствовавшая себя неожиданно легко Мэйделе разговаривала с представшим ей в совсем другом свете юношей. Почему-то тоска по Маме немного отошла, будто спрятавшись. Аркадий рассказывал о своих планах, и девушка понимала, что юноша, как и она, ориентирован на семью, но если Мэйделе без Мамы просто жить не могла, то Нудельман был нацелен именно на создание своей семьи, где все будет так же хорошо и красиво, как в семье Пельцеров.
Аркадий слушал Гиту, улыбаясь. Привязанность девушки к семье просто поражала, хотя ни для кого секретом, разумеется, не была. Ведь это была их одесская Мэйделе, хорошо знакомая за столько лет. А дома тихо плакала Циля, беспокоясь о доченьках, грустил Изя, с трудом отпустивший детей, да вспоминал младшую Йося…
Лежа на жесткой вагонной полке, Гита видела сон о том, как вся семья сидит за шаббатним столом, радуясь тому, что они все вместе. Как единый организм… А на дворе стояло лето тысяча девятьсот тридцать девятого года. Второй медицинский институт готовился принять в ряды будущих врачей совсем юную, но уже вполне опытную медсестру – а идише мэйделе. 78
78
Еврейская девочка (идиш).