Между нами. На преодоление
Шрифт:
Выхожу первой и разворачиваюсь, с провокационной прямотой глядя в серые глаза:
— Пакет, — давлю, не скрывая гнева. — Тяжелый.
Обдает ледяной снисходительностью. Покидает салон и приближается. Еще раз проходится по мне и пакету красноречивым взглядом. Забирает и безмолвно шагает к подъезду.
Горю, варясь в кипятке невыразимой горечи.
Как чужаки, едем бок о бок на восьмой этаж, туда, где началась наша история. Ольховскому нормально. А из меня сочится неприкрытая боль. И в квартире, когда он опускает чертов пакет на
— Спасибо, сосед. Отличного тебе вечера и…
Я хватаю ту самую вазу, что бесперебойно пополнялась им когда-то цветами, и швыряю её в стену. Осколки разлетаются по полу, часть из них задевает нас по касательной.
Мир не шевелится. Хладнокровно наблюдает.
— …счастья в личной жизни! — объявляю торжественно.
Толкаю журнальный столик, отскакивая, чтобы не упал на ноги. Стремительно перемещаюсь к кухонным шкафам под хруст стекла, впивающегося в подошву сандалий.
— Счастья тебе в твоем третьем браке по любви! — ору, вытаскивая тарелки, купленные Мироном, и со всей дури бросаю вниз стопками. — Долгого и неземного счастья!
Следом тупо смахиваю с полок чашки, бокалы, всю посуду. Будто вместе с утварью, которую Мир незаметно притаскивал с собой, заполняя моё жилище своим присутствием, спешу уничтожить вдребезги и наши с ним дни и ночи.
Выдыхаю, только когда гарнитур пустеет. После апокалипсиса из какофонии звуков тишина кажется жуткой. Оглядываю учиненное бедствие — деформированные по бокам кастрюли и сковороды, уныло венчающие их столовые приборы, горы керамической и фарфоровой крошки…
Обломки моего собственного счастья.
Упираюсь ладонями в гранитную столешницу и роняю голову на грудь.
Маленькая девочка во мне, которой так понравилось жить полноценно с идеальным мужчиной рядом, жить по полной, жить любя, сейчас забилась в темной угол, обиженно надув губы.
— Успокоилась?
Оборачиваюсь так резко, что поскальзываюсь на месте и еле успеваю удержаться за стоящий рядом стул. Ольховский дергается ко мне, чтобы помочь.
Что делаю я, тридцатичетырехлетняя разумная женщина, устроившая бедлам?
Продолжаю отжигать.
Я бью его по диафрагме, выталкивая в коридор. Бью и бью. А потом у самой двери замахиваюсь и влепляю чудовищную по силе пощечину.
— Да как ты мог подумать, что я с Арсеном… что я тебе изменила! — воплю во весь голос, теряя себя окончательно, — как же ты меня… так унизил?! Как сравнил с бывшей?! Как ты вообще посмел вообразить такое?! Я к тебе… — захлебываюсь, вытирая злые слезы, градом стекающие по лицу. — Только к тебе… всем сердцем! А ты…
Стихия в серых глазах катастрофическая. Двенадцать баллов — ураган.
Стоит каменный, лишь желваки и ходят ходуном. Сам — устрашающе неподвижен. Злой, агрессивный. Черт из ада. И на щеке алеет отчетливый след пятерни.
Иссякнув внезапно, я прислоняюсь к стене и утыкаюсь в неё затылком.
Острая стадия психоза позади. Истерика
Даже в таком состоянии я не жалею о содеянном и не пугаюсь, когда Ольховский делает ровно один шаг и нависает надо мной. Руками подпирая поверхность по обе стороны от меня.
Безмолвствует. Палит взглядом.
А я — истлеваю.
Не собираюсь оправдывать свой поступок. Да и плевать уже, что дальше. Пусть скажет последнее слово и уйдет.
— Закончила? — бьет арктическим шепотом, который воспринимается хуже крика и проносится морозной рябью по коже. — Или подставить вторую щеку ради такой экспрессии?.. — Не закончила, — трясу головой в отрицании. — Ты упрямый, непробиваемый мужлан, понял? — Как интересно… — …безнадежно упертый… — Угу… — …жестокий... — Да… — …сволочь ты… — Надо же… — …которую я люблю.
Не получая больше никаких комментариев, продолжаю оголенные признания, выдавая то, что надо было сказать ему еще днем:
— Мы даже когда были женаты с Арсеном, его прикосновения вызывали во мне только отвращение. Договорной брак, устроенный нашими родителями. Я ушла от него, ушла сама. Неужели не очевидно, что он мне безразличен? Это у него оставались какие-то вопросы. И в тот день Арсен почему-то решил закрыть свои гештальты. Не было никакого поцелуя, он на пике взволнованности прижался ко мне губами, а я из-за эффекта неожиданности растерялась, такое и предположить не могла — что бывший муж осмелится на физический контакт. И подставит меня, пусть и ненароком. А ты… сразу ярлыком по морде — шлюха, ходящая по кругу. Я была задета. Как никогда в жизни.
Когда знаешь, что тебе больше нечего терять, — очень легко, оказывается, говорить. И слова сами отскакивают от языка, складываясь в осмысленные предложения.
Ладонями утираю непрекращающиеся потоки слез, не прерывая натянутого зрительного контакта, словно это единственная ниточка, которая еще хоть как-то связывает нас с Мироном. И, если я закрою глаза, он мигом исчезнет.
— У меня не было и шанса объясниться. Умом понимаю, что обвинял ты справедливо, доверяя своим глазам, а душой — нет, Мир, не понимаю, как у тебя язык повернулся… Не понимаю, почему ты так свободно списал меня в утиль, почему ты захотел сослаться на прошлый опыт, почему тебе было так просто отказаться от меня…
— Так просто? — цедит ошеломленно. — Так, блядь, просто?..
Что я могу ответить ему на это? Только очередную порцию прожитых обид:
— Ты моментально съехал и продал квартиру, исчез. А сегодня, когда я пришла к тебе, оттолкнул.
— Ты пришла ко мне? — тянет с саркастической ухмылкой. — Серьезно? Поэтому драпанула в лес, как только увидела? От большой любви?
Сглатываю, изумленная его интерпретацией.
— Ты даже сегодня, Адель, не смогла пойти до конца и выбрать меня, а не свои страхи. Если бы не твоя истерика, мы сейчас так и разошлись бы, ничего не сказав друг другу. Разве нет? Потому что ты снова отступила.