Между жизнью и смертью
Шрифт:
– Да ишо племяш Мишка на руках, лишняя нагрузка на неё… - Михаил некстати вспомнил дружка детства.
– Где ноне Григорий? Убили верно!
Кошевому от чего-то стало жалко вдруг ставшего врагом однополчанина.
– А всё едино. – Подвёл он невесёлый итог.
– Займусь хозяйством, поживу на земле. Сколько протяну, всё моё, а там видно будет…
– Приехали! – Семён обернулся к затихшему седоку.
– Вон виднеется твой хутор Татарский.
– Благодарствуй! – очнулся Михаил, за тягучими размышлениями он не
– Авось когда свидимся!
– Как Бог даст...
Кошевой неуклюже спрыгнул с медленно катившихся саней и мелко затрусил в сторону смутно видневшегося хутора. Он осторожно перешёл по льду притихший Дон и, попав на родную улицу, облегчённо вздохнул6
– Ждёт меня Дуняшка.
– В мелеховском курене, примостившемся на самом краю обрыва, в оконце горела керосинка. Михаил поневоле ускорил не совсем твёрдый шаг, он сильно соскучился по молодой жене.
***
Словно получив сверху давно ожидаемый приказ, весна властно и уверенно вступила в законные права. Разбуженные внезапным теплом, бойкие ручейки талой воды, рванули с наклонных берегов, в сторону чутко спящего Дона.
– Ишь ты, как встрепенулась природа! – Григорий затемно вышел по малой нужде на запущенный баз, и долго стоял посреди двора, впитывая звуки и запахи мирной жизни.
Ручьи играючи прорезали в метровом слое слежавшегося снега глубокие вымоины, издалека похожие на старческие морщины.
– Всё ей нипочём… Наши войны, беды, страдания, всё смоет животворящая водица. Оживут и зацветут травы, цветы, деревья. Каждый год снова и снова возвращается жизнь, казалось умершая за долгую зиму.
Мысли внезапно перескочили в сторону настойчивого перезвона попавших в быстрину отколовшихся льдинок. Они создали временный затор на пересекавшем двор по диагонали, до полуметра в ширину, новорождённом ручье.
– Бегите к морю.
– Мелехов поддел непрочную плотину обутым на босу ногу сапогом, и освобождённая вода с благодарным шумом рванула к реке. Григорий невольно вернулся к волновавшей его теме:
– Вот бы и людям научится всегда оживать!
Он ещё какое-то время постоял, зябко поправляя накинутую на плечи надоевшую шинель. Зима не хотела сдаваться без боя и к утру поверхность двора покрылась тонким слоем робкого ледка.
– Только где найти на энто силы?
– Григорий, тщательно очистив от налипшего снега, стоптанные до дыр сапоги, зашёл в выстуженное за ночь нутро куреня.
Раскрасневшаяся Дуняшка обернулась к нему от печи:
– Скоро снедать будем, – сообщила она, растапливая печь.
– Хочу блинцов испечь.
– Добро! – одобрил Мелехов и, смущаясь, признался.
– Давненько я горяченьких блинцов не пробовал.
– Жениться бы тебе брат. – Горестно посетовала сноровисто снующая сестра.
– Грех, такой казак пропадает.
Григорий мрачно усмехнулся и сказал:
– Я не против, только все мои жёны
– Найдутся… Вон, сколько на хуторе молодух. – У вчерашней невесты на примете была парочка подходящих.
– Сосватаем легко!
– Много красавиц, но нету среди них Аксиньи…
Дуняшка украдкой смахнула жалостливую слезу. Она никогда не относилась к недавно погибшей соседке с особой сердечностью, но зная, как к ней прикипел брат, сожалела об её смерти.
– Встретишь ищо кого-нибудь, Бог пошлёт!
– Делать ему, что ли нечего... – усмехнулся брат.
Григорий замолчал, начав, неохотно есть снятые с пылу блинчики. Лоснящийся растопленным салом, румяный блин обжигал ему пальцы, и он спешно перекидывал его из одной руки в другую. Проглотив последний кусок, он сильно втянул в себя воздух через широко открытый рот.
– Вон сколько дел наворотили, сколько кровицы пролили… Не дойдут у него до меня руки. – Не к месту сказал старший Мелехов.
Потом он натужно и часто подышал. Немного охладив обожженное нёбо, Григорий схватился за мочку правого уха, чтобы успокоить боль в раскалённых пальцах и признался:
– Ох! Ядрёны у тебя, сестра, блинцы…
– Дай охолонуть!
– Да как тут удержишься…
– Михаил вернулся! – Дуняшка услышала как кто-то стукнул калиткой, и выглянула в окно, выходящее во двор.
Она проворно накинула на плечи душегрейку и выскочила в мрачные сени, навстречу входящему в дом мужу:
– Побегу поговорю с ним, Господи помоги!
Мелехов остался сидеть, ссутулившись на поскрипывающей под его грузным телом, табуретке. Мало чего он боялся в своей бурной и суматошной жизни, но предстоящий разговор со своим давнишним другом его невольно страшил.
- Как всё будет?
Минуты, пока сестра уговаривала Кошевого отнестись к брату как можно снисходительнее, показались ему самыми длинными и горькими.
***
Берёзовый чурбачок, сантиметров двадцати в поперечнике, развалился пополам с глухим промороженным шепотом недовольства.
– Чёрт его принёс! – Михаил Кошевой вымещал накопившуюся злость на не виноватых, заготовленных с осени дровах.
Древний, дедовский колун входил в пролежавшие неласковую зиму дрова с характерным звуком. Он легко разрывал мёртвую плоть распиленных деревьев и затормаживал, только доходя до большой, в давнишних шрамах колоды, отрезанной из комлевой части могучего дуба.
– Ничего его не берёт… Заговорённый он что ли?
Он поднял половинки только что разваленного чурбака и лихо, двумя ударами, их снова разполовинил. Жена давно просила его пополнить запасы топлива, но за делами ревкома всё было недосуг. Сегодня, после того, как Михаил вернулся из окружной станицы, он почти сразу ушёл заготавливать корм для прожорливой печки. Ему необходимо было побыть одному, подумать…