Между жизнью и смертью
Шрифт:
– Трогай!
– Ой, опять свалится...
– Двигай родная!
– горланит он нетерпеливую команду своей лошадке.
– Ну, подай чуток! Только чуток, милая!
Дрожит чувствительная кожа кормилицы, будто понимает она слова хозяина и тоже волнуется за успех безнадёжного дела. Чтобы получилось, должна она точно делать, что коногон прикажет.
– Стой, стой на месте!
– закричит он помощнице. – Слава Богу! Подняли...
Когда смена идёт хорошо, в короткий перерыв радуется даже хмурый коногон. В запасе он всегда имеет кусочек
– На милая, съешь! – побалует коногон любимицу.
– Заслужила, родная...
Вообще–то лошадь животное пугливое и ужасно своенравное. Опытные коногоны знают, как её нрав бывает необъяснимым, и часто не предугадаешь следующий шаг. То внезапно сорвётся она с места галопом или вихляющей иноходью. А то без видимой причины станет, как каменная и ни уговорами, ни кнутом её не сдвинешь с места. Стоит, дрожит вся и зло косит на человека влажными глазами.
– Замаялась бедная. – Говорят в таком случае опытные лошадники, жалеючи бедолагу.
– Это у неё с «устатку».
– Пашут и пашут, как проклятые!
Подойдёт к ней сердобольный человек, приложит ухо к гулкому нутру и прислушается, как беспокойно стучит лошадиное сердце. Если дробно, будто пулемёт, тогда сбегает в подземную конюшню и принесёт тайного снадобья.
– Дай, в таком разе понюхать лошадке сухой мяты со зверобоем, - учили Григория бывалые коногоны.
– Глядишь, и оживёт кормилица.
Вновь заработает как каторжная, до следующего раза. Только два раза в год поднимают коней на поверхность, к ласковому солнышку. Весной на светлую Пасху и осенью на Покрова. Только тогда могут шахтные невольники вдоволь попастись на зелёных лугах, только тогда они счастливы…
***
Со дня Ильи Пророка установилась жаркая, без единой капли дождя, неподвижная погода. На прозрачном до стеклянной голубизны небе не наблюдалось ни одного, даже самого завалящего облачка. Голое солнце, разъярившись по неведомой причине, разбрасывала вокруг жгучие лучи. Всё живое пряталось в тень, в надежде переждать запоздалую ярость светила…
Ефим Тимофеевич вышел на крытое железом крылечко собственного дома и вопросительно посмотрел на безмятежные небеса.
– Опять дождя не будет! – с горечью и упрёком неизвестно кому, подумал он.
– Жить от жары не хочется…
Ефим Точилин не любил лето. Его большое, набравшее мужскую тяжесть тело плохо переносило лихой украинский зной. Он рукавом рубашки вытер моментально вспотевший лоб и направился к небольшому огороду, разбитому сразу за приземистым саманным домом. В небольшом шахтёрском посёлке жили сплошь вчерашние крестьяне, поэтому они никак не могли обойтись без земли.
– Как черви земляные копаются.
– Точилин являлся горняком во втором поколении и притворно снисходительно относился к стараниям жены совмещать пролетарский труд с крестьянским образом жизни. Подошло время ужина, и Ефим после привычного полуденного сна перед ночной сменой, вышел поторопить жену накрывать на стол. Он громко и властно крикнул:
–
– Хватит вам в земле копаться… Давай скорее, на работу пора собираться.
– Как скажешь Ефим Тимофеевич...
Раздражённый от духоты муж немедленно закурил табак собственного производства, стал в тенёк и хмуро смотрел, как жена и рыжеволосая красавица-дочь собирали нехитрый копательный инвентарь.
Неразговорчивый жилец, пятый месяц, снимающий у них угол с койкой, высыпал в мешки только что выкопанную разнокалиберную картошку. Он присмотрелся и разборчиво выбросил из плетёной ивовой корзины пару кусков засохшего, случайно попавшего туда чернозёма. Пересыпав последнюю корзину в большой холстинный мешок, завязал его бечёвкой и поднял глаза на ждущего чего-то арендодателя:
– Нужно чего?
– И охота тебе, Григорий Пантелеевич возиться с бабами, – Ефим Точилин презрительно ухмыльнулся, показывая своё истинное отношение к женскому полу.
– Заняться что ли нечем?
– А чем тут заниматься можно?
Григорий подошёл к нему, подкурил покупную папиросу от конца протянутой самокрутки и глубоко затянулся. Постоял немного, расправляя круговыми движениями, затёкшие плечи и признался:
– Мне в охотку.
– Чего так?
– Соскучился я по таким занятиям, пока воевал.
– Разминаясь, постоялец повертел из стороны в сторону могучим обнажённым торсом.
– Да мне не трудно, а Зинаиде помощь… Почва вишь, потрескалась вся, высохла донельзя. Даже вилы с трудом входят, где уж им самим справиться.
– Ну-ну…
Ефим снисходительно покивал головой, с улыбкой проводив глазами прошмыгнувшую мимо дочь и сказал:
– Я так и понял!
– О чём ты? – Григорий принял крайне непонимающий вид.
– Хороша девка! – в голосе Ефима прорезалась законная родительская гордость. – Ох и хороша!
Шелехов по-настоящему смутился. Где-то глубоко, в самом отдалённом уголке души у него копилось, нарастало новое, незнакомое чувство к дочери хозяев временного жилья. Ещё пару месяцев назад такого он и представить себе не мог. Теперь же он интуитивно стремился находиться рядом с ней, но не мог признаться в этом.
– Мне-то, что с того? – нарочито небрежно произнёс он.
– Хороша, да не про нас…
– Не скажи!
– Об чём тут гутарить...- Григорий зло выбросил догоревший окурок.
– Она вон, какая молодая, женихов вокруг вертится прорва.
– Да и ты не старый…
– Скажешь тоже!
Ефим Тимофеевич решительно, но крайне уважительно вплотную придвинул к себе непонятливого жильца. Раз зашёл такой разговор, он хотел сразу выяснить отношения, поэтому сказал:
– Слухай сюда.
– Чего?
– Я к тебе Григорий Пантелеевич давно присматриваюсь. – Бригадир шахтёрской ватаги редко кого называл по батюшке.
– До сих пор, убей, не понимаю, что у тебя на душе… Смурной ты какой-то, стылый. Вроде работаешь хорошо, но без азарта, без хысту…