Миг бытия так краток
Шрифт:
Ничего подобного, однако, не происходило. Поэтому после третьей чашки кофе я заплатил по счету толстому усатому владельцу кафе и покинул его заведение.
Снаружи, казалось, изрядно похолодало. Улицы опустели и сделались совсем темными. Я свернул направо на Леофорос Дионисиу Ареопагиту и двинулся дальше, пока не добрался до разрушенной ограды, тянущейся вдоль южного склона Акрополя.
Остановившись на углу, я услышал шаги далеко позади. Я постоял там с полминуты, но моими спутниками по-прежнему оставались лишь безмолвие и черная беззвездная ночь. Пожав плечами, я вошел в ворота и двинулся к обители Диониса Элевтериоса. От самого храма, конечно, не осталось ничего, кроме фундамента. Я прошел дальше, направляясь
Фил, помнится, тогда предположил, что история развивается большими циклами, словно некие гигантские часовые стрелки, минующие день за днем одни и те же цифры.
— Историческая биология доказывает, что вы неправы, — возразил Джордж.
— Я не имел в виду буквально, — ответил Фил.
— Тогда, прежде чем продолжить наш разговор, нам следует договориться о терминах.
Миштиго рассмеялся.
Эллен коснулась руки Дос Сантоса и спросила его бедных лошадках, на которых сидели пикадоры. Тот пожал плечами, налил ей еще коккинели и выпил свое.
— Это входит в условия корриды, — сказал он.
И никакого сообщения, никакого сообщения.
Я прошел через тот кавардак, в который время обращает величие. Справа от меня вспорхнула птица, издала испуганный крик и пропала в ночи. Я продолжал идти, пока, наконец, не забрался в древний Театр и двинулся сквозь него вниз…
Идиотские таблички, украшавшие мой номер, позабавили Диану куда меньше, чем я ожидал.
— Но им же положено здесь быть. Конечно. Положено.
— Ха!
— В иные времена хранились бы головы убитых вами зверей. Или щиты поверженных вами врагов. А теперь мы цивилизованные. Таков новый обычай.
— Еще раз «ха»! — я сменил тему. — Есть какие-нибудь известия насчет веганца?
— Нет.
— Вам нужна его голова.
— Я не цивилизованная. Скажите, Фил всегда был таким дураком, еще в былые времена?
— Нет, не был. Да он и сейчас не дурак. Фил награжден проклятием полуталанта. Теперь он считается последним из поэтов-романтиков, и его время прошло. Он отцвел. Теперь он доходит до нелепости в своем мистицизме только потому, что, подобно Вордсворту, пережил свое время. Он живет в искаженных воспоминаниях очень хорошего прошлого.
Подобно Байрону, он как-то раз переплыл Геллеспонт, а ныне, подобно скорей уж Йитсу, радуется лишь обществу юных дам, которых он вгоняет в скуку своей философией или, иной раз, очаровывает хорошо рассказанными воспоминаниями. Он стар. В его творениях порой вспыхивают проблески прежней мощи, но его талант отнюдь не ограничивается лишь сочинительством.
— Как же это?
— Ну, я помню один пасмурный день, когда он стоял в Театре Диониса и читал только что написанный им гимн Пану. В театре находилось две-три сотни зрителей — одним богам известно, почему они там оказались, но он начал читать.
Он еще не очень хорошо владел греческим, но голос у него был впечатляющим, а манеры — харизматическими. Через некоторое время закрапал небольшой дождь, но никто не ушел. Ближе к концу загромыхал гром, столь жутко походивший на смех, что по толпе пробежала дрожь. Я не говорю, что все было, как во времена Феспия, но многие из этих людей, уходя, оглядывались через плечо.
На меня его выступление тоже произвело впечатление. А потом, через несколько дней, я прочел эту поэму — и она оказалась пустой, напыщенной и никчемной. Важно было то, как он преподнес ее. Эту часть своей мощи он утратил вместе с молодостью, а то, что еще осталось из того, что можно назвать искусством, оказалось недостаточно сильным, чтобы сделать его великим, чтобы сохранить жизнь его личной легенде. Он переживает это и утешается невразумительной философией, но, отвечая на ваш вопрос, — нет, он не всегда был таким дураком.
— Быть
— Что вы имеете в виду?
— Большие Циклы. Ведь век странных зверей и впрямь грядет на нас. А также век героев и полубогов.
— Я встречал только странных зверей.
— Тут сказано: «В ЭТОЙ ПОСТЕЛИ СПАЛ КАРАГИОЗИС». Выглядит она удобной.
— Удобная и есть. Видишь?
— Да. Мне оставить табличку?
— Если хочешь.
Я двинулся к проскениону. У лестницы начиналась рельефная лепка, представляющая эпизоды из жизни Диониса. Все экскурсоводы и все экскурсанты должны были, по изданным мною правилам, «…иметь при себе на время пути не меньше трех магниевых бомбочек на человека». Я вынул чеку из одного такого цилиндрика и бросил его на землю. Ослепительная вспышка внизу не будет видна: она сокрыта горным склоном и каменной кладкой.
Я не вглядывался в яркое пламя, а смотрел наверх, на очерченные серебром фигуры. Там Гермес представлял Зевсу юного бога, в то время как по обе стороны трона корибанты [17] отплясывали фантастический пиррихий [18] ; потом шел Икар, которого Дионис научил выращивать виноград, — он готовился к закланию жертвенной козы, в то время как его дочь предлагала богу лепешки (сам бог стоял в стороне, обсуждая с сатиром ее прелести); и пьяный Силен, пытавшийся держать на плечах небо, словно Атлант, да только не так хорошо; и все другие боги разных городов, гостившие в этом театре: я заметил Гестию, Тесея и Эйрену с рогом изобилия…
17
Корибанты (куреты) — мифические служители и спутники Реи, охранявшие ее при рождении Зевса; звоном оружия они отгоняли зло. На религиозных церемониях корибантов изображали обнаженные танцоры с оружием, со щитом и в шлеме; их пляски имели экстатический характер. — Прим. оцифровщика.
18
Пиррихий (здесь) — военная атлетическая пляска под звуки флейты, с прыжками и поворотами; воспроизводила воинские действия и единоличные поединки. В Спарте и Афинах пиррихий был одним из элементов боевого воспитания юношества. По преданиям, изобретателями пляски считались куреты. — Прим. оцифровщика.
— Ты возжигаешь огонь как подношение богам, — раздалось заявление из-за моего правого плеча, но я не обернулся, потому что знал этот голос.
— Наверно, — согласился я.
— Давно уж ты не хаживал по этой стране, по этой Греции.
— Это верно.
— Наверное потому, что никогда не было бессмертной Пенелопы — терпеливой, как горы, уповающей на возвращение своего калликанзара, ткущей в ожидании клубки пряжи, необъятные, как горные вершины.
— Ты нынче стал деревенским сказителем?
Он тихо рассмеялся.
— Я пасу многоногое стадо овец на горных пастбищах, где персты Авроры раньше всего красят небо розовым.
— Да, ты сказитель. Почему же ты сейчас не на горных пастбищах, разлагая молодежь своими песнями?
— Из-за снов.
— Да? — Я обернулся и вгляделся в древнее лицо — в его морщины, такие же черные, как рыбачья сеть, пропавшая на дне моря, в бороду, такую же белую, как приносимый с гор снег, в глаза, такие же голубые, как стягивающая ему виски налобная повязка, в ослепительном свете догорающего магния. Он опирался на свой посох не более, чем воин опирается на свое копье. Я знал, что ему больше столетия и что он никогда не обращался к курсу Спранга — Сэмсера.