Миграции
Шрифт:
Кого здесь только нет. Но я — единственная женщина, убившая двух человек.
Впервые это случилось, когда я провела здесь уже около четырех месяцев. До них очень долго доходило, что убийца может быть этакой безобидной кататоничкой. Я не разговариваю, почти не ем, едва шевелюсь, разве что привожу себя в порядок и выхожу на прогулки, когда разрешают. Но даже без единого слова я умудряюсь чем-то оскорбить Лалли Шай — взглядом, что ли, — и она избивает меня до полусмерти. То же самое повторяется через месяц, потом снова три недели спустя. У нее вырабатывается привычка. Я легкая жертва.
После
— Вставай, — говорит она со своим белфастским выговором.
Я не встаю, потому что не могу.
Она хватает меня за запястье и рывком поднимает; проще покориться — не так больно.
— Если сейчас не прекратишь, оно никогда не прекратится.
Я вяло качаю головой. Плевать, что меня бьют.
И тогда Бет произносит:
— Не смей тут подыхать. В этой клетке. Решила умереть — умри на свободе.
Тут я замираю. Рождается мысль.
— Руки подними. — Она и сама поднимает руки, по-боксерски сжимая кулаки. Выглядит абсурдно. Я не из таких, я не умею драться. Она дергает меня за руки, находит для них нужное положение. Ребра ноют. Легкие сипят. Спина горбится.
Она бьет меня кулаком. Я охаю от боли, хватаюсь за щеку.
Бет все видит. Видит просверк злости у меня в глазах. Остатки силы воли — оказывается, она не совсем угасла. Бет раздувает ее, возвращает к жизни — ну что ж, допустим; в голове у меня медленно складывается план: умереть свободной.
16
КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД.
СЕЗОН МИГРАЦИЙ
Я иду по мокрой от росы траве сквозь пелену предрассветного тумана. После почти что бессонной ночи настроение должно быть хуже некуда, но я почему-то чувствую особую бодрость, желание двигаться дальше. Я ведь и не думала, что путешествие окажется легким, — какое же у меня право сдаваться после первого затруднения?
Час совсем ранний, но когда я, толкнув заднюю дверь, попадаю в теплую кухню, маяк уже так и гудит от возбуждения.
Все смотрят новости: и моряки, и дети набились в гостиную. Про угли в камине забыли, они того и гляди погаснут, и из этого я делаю вывод: что-то случилось.
Дэшим бросает на меня взгляд — остальные впились глазами в экран — и бормочет:
— Отзывают все коммерческие рыболовецкие суда.
До меня не доходит.
— Что? И что это значит?
— Ловить рыбу на продажу теперь незаконно.
— Где?
— Повсюду.
— Постой — все рыболовецкие суда?
— До последней гребаной посудины, — подтверждает Бэзил. — Приковывают нас к земле на ближайшее будущее, а нарушишь запрет — судно конфискуют. Пиздюки.
— Не выражаться, — рявкает на него Гэмми.
На сей раз никто из девочек не смеется.
— Выходит, мы тут застряли, — подытоживает Лея.
Я смотрю на Энниса. Он молчит, однако в лице — ни кровинки.
Это
Гостиничный номер в Сент-Джонсе вызывает клаустрофобию: в него набилось четверо мужчин и две женщины. Я сижу, высунув голову в открытое окно, и курю. Бэзил — он угостил меня сигаретой — сидит напротив; я выкурила три штуки, пока он тянул одну. Эннис не хочет злоупотреблять гостеприимством Гэмми, поэтому мы вернулись в город, ждем новостей о состоянии Самуэля и вяло пытаемся сообразить, как теперь собой распорядиться. Капитан весь день не появлялся. Аник говорит, Эннис пошел на «Сагани», чтобы скорбеть в одиночестве.
Мы сходили на пункт береговой охраны, получили разъяснения по поводу того, что новый закон предписывает делать с нашим судном. Если оно стоит не в порту приписки, оно будет заморожено на тридцать дней, после чего Эннис обязан отвести его назад к причалу на Аляске, не уклоняясь от курса, под наблюдением представителя морской полиции.
Я единственная, кому некуда податься. Если вернусь в Ирландию, меня сразу схватят за нарушение подписки о невыезде.
Мне остается одно: найти иной способ последовать за двумя оставшимися крачками.
— Ты как там? — спрашивает Бэзил совсем тихо. Я делаю вид, что не слышу: занята своей проблемой.
— Еще можно?
Он передает мне следующую сигарету, хватает меня за пальцы прежде, чем я успеваю их отдернуть.
— Что с тобой?
— Ничего. — Не хочу я, чтобы меня трогали, особенно ты.
Бэзил хмурит брови и клонится ко мне так беззастенчиво, что хочется отпихнуть его голову.
— Фрэнни. Ты мне нравишься. Не переживай.
Рот раскрывается сам собой, я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
— Ты думаешь, я об этом переживаю?
— А о чем еще?
Обалдеть можно от такой наглости и самомнения; я, не сдержавшись, смеюсь, вижу, как он краснеет. Мы молча курим, от табака во рту гадкий вкус, который меня совершенно не расслабляет.
— Пойду погуляю, — говорю я.
— Хочешь, я с тобой? — предлагает Мал, но я качаю головой:
— Мне нужно кое-что обдумать.
Я спускаюсь к порту, выкуриваю несколько сигарет с застрявшими на берегу моряками. Слухи о том, что этим дело кончится, ходили уже давно, но никто не думал, что все произойдет так быстро, — как никто не предполагает, что что-то очень дорогое исчезнет из его жизни. Я спрашиваю, что они собираются делать, большинство отвечает: вернусь домой, судно продам под переоборудование, найду какую-никакую работу. У некоторых запасной план был составлен заранее. Один пожилой мужчина с глубокими морщинами на обветренном лице роняет несколько слез, но на мои слова утешения качает головой и говорит: