Милорд

Баюн София

Именно в той книге она нашла стихотворение о дохлой лошади, показавшееся ей самым красивым. Потому что именно оно, эстетизирующее разлагающийся труп, лучше всего показывало, что красота есть во всем.

Но лежа в ванной и здоровой рукой размазывая по лицу воду, слезы, кровь и остатки макияжа, который сделала для свидания, она не видела красоты. Мир словно лишился ее в один момент, потому что не было ничего красивого в лице Виктора в момент, который она вспоминала, потому что его глаза с сузившимся от бешенства зрачком превратились в два белых провала на белом лице и потому что темнота,

завладевшая его сознанием, была непроницаемой. И мир погас, утопленной этой темнотой.

Не слова, в которые она не верила, и которыми Виктор потом давился, вытащили ее из воды и даже не его руки.

Он действительно влез через открытое окно, через соседский балкон. Он говорил, закутав ее в полотенце и стараясь замотать другим порезы, а она смотрела на его лицо и пыталась найти следы оскаленного монстра, которого видела полчаса назад. Видела рубашку, покрытую розовыми разводами, отчаяние в глазах, дрожащие руки. И не могла ему поверить.

Он тогда дал ей единственное, что могло ее спасти. Нашел единственные верные слова, навсегда разделив себя и Мартина, дав имя тому человечному и настоящему, что жило в нем и назначив себя чудовищем.

С тех пор они играли по этим правилам — Виктор прилежно был чудовищем и позволял ей верить в то, что мир еще жив, и даже в самом уродливом и жестоком есть красота. Давал ей эту веру, как лекарство, и она глотала, чувствуя горечь фальши, но предпочитая не замечать — лекарство и должно быть горьким.

Виктор хорошо врал. Прекрасно готовился к каждой роли.

Милорд не переносил света. Говорил, что ему отвратительно собственное лицо, что он не хочет, чтобы она смотрела на него и видела чужие черты. Она верила и почти всегда они проводили время в темноте или полумраке. В сказках, которые Ника читала в детстве, тоже нельзя было подносить свечу к лицу человека, которого любишь. Нельзя увидеть его лицо — растает, исчезнет, обернется птицей и вылетит в открытое окно.

Она видела в Милорде воплощение всей несправедливости и жестокости, которая ее окружала — человек с чистым сердцем, запертый в полутемном сознании монстра. Это казалось таким красивым и таким болезненно-страшным одновременно, что она не подвергала сомнению его слова.

Она представляла человека, вечно запертого в темноте. Ей снилось его перекошенное от боли лицо. Снилось, как он смотрит на нее, вцепившись в ржавую решетку, которой закрыт его проем. Снился его застывший взгляд, глаза, которые он не может закрыть, серые и больные.

И именно это не давало ей покоя.

Человек, которого она звала Милордом, говорил, что у него серые глаза, и глаза Виктора темнеют, когда он владеет сознанием.

Милорд не переносил света и закрывал глаза, когда приближал лицо.

А недавно он включил свет, и Ника поняла, что впервые видит Виктора с серыми глазами.

Это могло быть совпадением. В конце концов во время провалов в памяти Мартин часто вел себя странно, задавал странные вопросы и забывал даже ее имя. Но в этот раз все было иначе. Она смотрела на его лицо, которое он больше не прятал в полутьме. Его глаза, выражение, то, как он улыбался, говорил, то, как, задумавшись, рисовал что-то

кончиками пальцев в воздухе — все было другим. Голос и интонации были другими. Виктор играл хорошо, но только до тех пор, пока безжалостный свет не попадал на картонные декорации и бутафорский реквизит.

И тот поцелуй два дня назад у дороги — в нем никакой любви не было. Что угодно было, жалость, может даже нежность. Но никогда еще, даже забыв ее имя, Милорд не забывал, что любит ее.

Она не знала человека с серыми глазами. Может, она ошибалась и очень хотела в это верить. Но слов не находилось даже для себя. Милосердной лжи для нее не было так же, как и любви.

Эта просьба, этот глупый, насквозь пропитанный театральщиной план с крестиком на груди — Ника прекрасно поняла, почему Мартин просил сделать именно так.

Он знал, что она не сможет выстрелить ему в голову и собирался нарисовать мишень, чтобы выстрел точно стал смертельным. Почему не нож, не яд, не удавка? Чтобы она не успела передумать, чтобы держалась от Виктора подальше?

План учитывал все — ее безопасность, ее решимость и возможно даже ее будущую судьбу — Мартин сказал, что стрелять надо когда он скажет, значит наверняка знал, как помочь ей избежать тюрьмы. Одного он не учитывал — она не хотела в него стрелять.

Все еще не хотела, даже если не было никакого Милорда.

Но, как и Виктор, Мартин забыл спросить ее, чего она хочет.

Раздавшийся в ванной звон металла об акрил разбил тишину. Ника вскинулась, прислушиваясь.

Виктор действительно отдал ей ключ. Она могла бросить его и уехать. Может, он даже смог бы сломать трубу, к которой был пристегнут. Она могла подбросить ключ и уехать ночью, пока он спит, и может он даже не стал бы ее искать.

Она не знала, что держит ее на самом деле — любовь, в которую она все еще отчаянно пыталась верить, а может исповедь Виктора и его просьба о помощи.

Ника обещала помочь ему. Обещала, потому что он сказал, что если она сделает все правильно — он умрет, а Мартин останется жить. В его жизни не будет больше никаких решеток, воспаленную, гноящуюся совесть вылечит время и морской прибой, и он наконец-то будет свободен.

Виктор обещал, и она верила, потому что не знала другой любви, кроме этой, изуродованной ложью и пустой надеждой.

Ей много хотелось бы сказать, но когда-то к ее родителям не попала глупая книжка со злым зеленым заголовком на обложке. И она молчала, старалась не сомневаться и не думать, что случится, если Виктор снова ей солгал.

Но у нее были слова. О вывихнутых пальцах, которые ей вправили в больнице — она врала, что на нее напали и ограбили, милиция даже искала нападавших. О крови на простынях. О том, как она в полумраке делала на спине Виктора длинные разрезы, смотрела в зеркало на его посеревшее лицо и мутные от боли глаза и ненавидела себя. До сих пор ненавидела. У нее было много слов, и она знала, что однажды сложит в их в единственно правильную фразу, которая принесет ей долгожданное облегчение.

Ника прислушалась. В ванной было тихо.