Милорд

Баюн София

— Мне стоит готовиться к смерти? — улыбнулся он, отпуская ее. К неприятному чувству от ее реакции прибавилась липнущая к вискам тревога.

Она снова молча мотнула головой. Руки она скрестила на груди.

— В таком случае умирать собираешься ты?

— Я не… с чего ты вообще…

— Безвременник очень ядовит. Весь — стебли, семена, цветы, корни. Ядовита даже вода, в которой стоят цветы, — он поднял глаза и постарался поймать ее взгляд. — Ты ходила к лесу или эти следы со двора?

— Я… прятала улики, — усмехнулась она. — Я совершила преступление.

— Вот

как? Кого-то похоронила?

— Младенца.

Она сказала это легко, будто сообщала о чем-то совершенно будничном, а глаза ее оставались серыми и пустыми. Мартин собирался всерьез задуматься над ее словами, но уголки ее губ едва заметно дрогнули, и он с трудом подавил облегченный вздох.

— Ты давно не спала? — спросил он, садясь на пол. Ему было неприятно нависать над ней, как на допросе, к тому же стоять было тяжело.

— Сутки? Наверное сутки, — призналась она, закрывая глаза. — Я боюсь, Мартин.

— Почему? Он пристегнут, ключ у тебя. Он ничего не сможет сделать.

— Это неважно, — прошептала она, странно покачнувшись. — Знаешь, что хуже всего? Не то, что он делает, не то, что обещает — хуже всего, что я никогда не знаю, чего ждать. А он всегда… я не верю в его припадки. Никогда не верила. Он нас обманывает, Мартин. И совершает чудовищные поступки вовсе не потому, что в нем просыпается чудовище… Он всегда знает, что делает. Он всегда чудовище.

Мартин заметил, как ее ресницы задрожали, потревоженные невидимыми слезами.

— Иди ко мне, — позвал он, протягивая руку. — Меня же ты не боишься?

Она мотнула головой, сделав к нему неуверенный шаг. Мартин чувствовал, как в горле першит знакомая горечь. Он не позволял себе сдаться ей ни на секунду — даже у себя в беседке, где теперь всегда могла появиться Мари. Никогда он не признался бы себе, как в такие моменты — и после таких моментов — хотелось стоя на коленях глухо стонать и биться головой о пол, вколачивая в него каждую секунду собственной беспомощности.

— Боишься, — заключил он, опуская руку. Он не хотел настаивать даже в такой мелочи.

Мартин не знал, как помочь. Не знал, имеет ли вообще право предлагать помощь девушке, с которой хотел обойтись едва ли не хуже, чем Виктор. Не знал, имеет ли право в глубине души страстно желать, чтобы она ему верила не только потому, что так нужно для его плана.

— Нет! — вдруг всхлипнула она, подаваясь вперед. Мартин едва успел отвести руку, чтобы казалось, будто он пытается оттолкнуть. Она прижалась к нему, обхватив за шею ледяными руками, и он на миг поддался захлестнувшему облегчению. — Не тебя… я боюсь, что Виктор заберет и тебя.

— Не заберет. Он больше не сможет… — он осекся, подавившись словами «меня запереть», — помешать.

— Я боюсь, что он заберет… что окажется, что все это время… тебя не было, — неожиданно ясно сказала Ника.

Мартин прекрасно врал. Хорошо держал себя в руках. У него были долгие

годы, чтобы научиться притворству, чтобы любая ложь выскальзывала легко и непринужденно. Но за годы взаперти он отвык от тела и его рефлексов, и прежде чем он начал плести приготовленный теплый обман, его пальцы едва заметно дрогнули. Он гладил ее по волосам и надеялся, что она не почувствовала. Но он уже понял, что Ника научилась чувствовать любое настроение, любое колебание, читать по кажущимся бесстрастным лицу — делать все, что необходимо, когда живешь с непредсказуемым безумцем.

— Он пытался меня запирать, — осторожно начал он, ненавидя себя за то, что дополняет ложь Виктора. — Я могу вести себя странно. Но я никогда…

— Что будет, когда я выстрелю? — перебила Ника, не поднимая лица. Мартин чувствовал, как мерно стучит ее сердце — словно ее вовсе не тревожит, что будет. Он не надеялся, что это действительно так.

— Он умрет, — ему пришлось сильнее сжать объятия, и жест немедленно отозвался тошнотой. К нему жалась в поисках тепла несчастная, запуганная девочка, а он обнимал ее крепче только чтобы у него больше не дрожали руки, когда он снова будет ей врать.

— А ты?

— Ты в меня выстрелишь, — с трудом сказал он. — Я не… могу жить без тела, ты же понимаешь.

Он не соврал ни разу, приладив слова друг к другу, чтобы они звенели и оглушали. Он чувствовал себя так, будто действительно ее бьет. Но Мартин понимал, что этот разговор должен был произойти. И что и ему придется встретиться с беспощадной необходимостью грядущего убийства.

— Знаю, — ответ кольнул шею, будто острыми концами буквы «з». — Тебе так будет… не будет больше больно. Я хорошее дело сделаю, да? — в ее голосе послышались странные, детские нотки.

Мартин зажмурился. Он почти забыл, кто с ним последний раз так говорил — Вик там, за темнотой прошедших лет.

Он чувствовал, как она начинает дрожать, и понимал, что больше не может сказать ни слова. Нужно было короткое «да» правды, словно капля краски в центре влажного листа. А потом тянуть градиент к краям, делая ее прозрачной, размывая туманными пятнами. От «да, это будет хороший поступок» правды до «нет, мне больше не будет больно» самой омерзительно жестокой лжи.

Если они продолжат лгать — кто-то из них непременно сорвется.

Сейчас в его поцелуе было нечто большее, чем почти неосознанный порыв, пустая попытка заменить прикосновением тепло, которого он не мог дать.

Тогда не мог. А теперь?

Цепь предостерегающе звякнула в ответ на движение, и ему пришлось подвинуться к косяку. Мари молчала, Виктор спал, коридор был темным и полным густой тишины. Прервать этот поцелуй, разорвать теплые протянувшиеся ниточки было некому. И на этот раз он позволил себе отдаться моменту целиком — он нуждался в любви. Мучительно жаждал любить и быть любимым в ответ, потому что ради этого его когда-то придумал Вик, как персонажа сказки, которую потом его же просил рассказать.