Милорд
Шрифт:
…
Виктор не помнил, что ему снилось, помнил только как что-то толкнуло в грудь, по которой раскаленным оловом разлилась густая, обволакивающая боль. И отчаяние, последовавшее за болью — не успел.
Открыв глаза, Виктор несколько секунд растерянно оглядывался, пытаясь понять, где он. Серые стены и пустой полумрак могли быть его комнатой в городе, камерой, комнатой в доме отца или чем-то еще.
Вчерашний вечер вливался в сознание по капле, оставляя шипящие пятна ожогов.
Мари в белых перчатках, Виконт в дурацком
Как он мог? Так глупо сорваться, полностью потерять контроль из-за паршиво поставленной пьески?!
От ужаса хотелось скулить. Прижаться лицом к белой простыне, спрятаться в ворохе теплой мятой шерсти одеяла, раствориться в них и перестать существовать.
Чтобы ему снова было шесть, и он слышал голос, который говорит, что темнота полна покоя.
Чтобы все еще было впереди, все можно было исправить и не оказаться здесь, в этой безликой комнате, где словно в издевательство на шкафу была нарисована чайка. Ее нарисовала женщина, которая его ненавидит, а когда-то, тысячу лет назад, чайку нарисовал Мартин, как символ своей любви.
Где сейчас дверца шкафа, на которой он рисовал? Наверняка он бросил ее в пожаре. Как и все, что ему было дорого, все, что он когда-то любил.
Не выдержав, он тихо застонал, прикусив запястье. И тут же ощутил рядом движение — мимолетное, слабое, но для него вполне отчетливое. Ника всегда просыпалась вместе с ним.
Сейчас она увидит его лицо, и в мире станет больше на одного человека, желающего ему смерти. Виктор понял, что не может. Не оборачиваясь, слепо нашарил ее руку, прижался щекой к ладони и замер.
Рука оставалась холодной, а пальцы напряженными. Он успел подумать, что ее проницательность переходит всякие границы, и что его уже ничто и никто не спасет. Но в эту же секунду рука, к которой он прижимался, вдруг стала ласковой и теплой, скользнула от щеки к виску и замерла у кромки волос.
— Он ее убил, — хрипло прошептал Виктор, отчаянно пытаясь поверить в собственную ложь. Кто-то другой зарезал вчера на парковке девушку, даже не запомнив ее лица. Кто-то злой и страшный, для кого нет будущего, кто потерян для всего сущего, и нет для него ни цветов, ни благородных стремлений.
Это не он. Это не мог сделать он.
— Я знаю, — прошептала Ника, утыкаясь носом ему в шею. — Не мучай себя. Ты не мог ее спасти.
Что-то щипало глаза, а где-то между лопатками, под иссеченной кожей, завязывалась в тугой узел змейка спазма. Ника была неправа — он любил ложь, как единственное, что у него осталось. По крайней мере, сейчас любил, как ничто в целом свете.
Как он привык верить пьесам. В проклятых «Дождях» он нашел в себе Виконта, убийцу в алом платке, и совсем забыл, что обычно люди выходят на сцену, надевают маски, а потом сбрасывают. Кто была
Она не могла выжить. Болезненная, неуместная жалость заставила змейку свернуться туже и еще кольнула в переносицу.
— Всем будет лучше, если я умру, — сказал он, проводя по векам кончиками пальцев чтобы закрыть глаза.
— Мне не будет, — спокойно ответила Ника. — Я люблю тебя… я бы никогда тебя не бросила, чтобы ты ни сделал, кого бы ни убил…
Он обернулся и наконец встретился с ней взглядом — в ее глазах было сострадание и разделенное отчаяние. Ни унизительной жалости, ни подозрений, ни страха.
Виктор клялся себе так не делать. Когда-то ему удалось завязать с таблетками, но оказалось, была зависимость куда сильнее. Он оставил Нику Мартину, как лучшее, что у него было, как величайшее свое сокровище и вместе с тем — единственное, что поможет довести игру до конца. Но помнить об этом сейчас было выше его сил.
Он целовал ее, вкладывая в каждое прикосновение по слову, которое не мог сказать. Крик о помощи, мольбу о прощении, исповедь в самых черных мыслях и грязных поступках. Знал, что не должен этого делать, что нарушает все данные себе обещания, и потом будет презирать себя еще сильнее, но никак не мог остановиться.
Что-то сухо треснуло под пальцами — кружевной ворот шелковой сорочки. Но это не имело никакого значения.
— Я люблю тебя… всегда буду любить… буду рисовать только твое лицо, если ты умрешь, только не уходи, я хочу, чтобы ты жил… — сбивчиво шептала Ника ему на ухо, пока он частыми толчками сбрасывал вчерашний день со сведенных судорогой плеч.
…
— Котенок, а ты не хочешь посмотреть, что там происходит?
— Я тебе что, озабоченный подросток? — скривился Мартин, поднимая очередную балку в разрушенной беседке.
— Тебе не кажется, что это ну… не совсем правильно? — озадаченно спросила Мари, сидя на пороге и часто оглядываясь на проем.
Мартин, грязно выругавшись, прислонил балку к перилам.
— Не скажу, что у меня богатый сексуальный опыт, но по-моему в кроватях люди врут друг другу едва ли не чаще, чем во всех остальных местах, — ядовито выплюнул он.
…
Виктор весь день ждал, что за ним придут. Вчера они с Никой не успели купить еды, а во дворе не росло ничего, кроме ядовитых цветов, которым еще не пришло время цвести. Ему казалось, что он вернулся в исходную точку — пустой дом, одиночество, голод, растерянность, ожидание неминуемого конца. Только божество этого дома теперь не его алкоголик-отец со своими ангелочками-свиньями, а он сам. Как-то Ника нарисовала Мари в синем покрывале и с распускающимся вокруг головы нимбом белого венка. Виктор ненавидел ее за эту метафору.