Министр любви [сборник рассказов]
Шрифт:
— Уже поздно, — ответил он, — встретим в следующий раз.
— Как хотите, — согласился Нильс, — кстати, я забыл, как наша религия относится к спиртному?
— Положительно, — ответил Эрик.
— Не как ислам?
— Нет, нет, у нас пьют.
— Это хорошо, — сказал Нильс, — непьющий человек — подозрительный. Вы не считаете?
— Опасный, — согласился Эрик.
— Наша религия сколько позволяет выпить?
— Зависит от праздника, — ответил Эрик.
— В какой праздник больше всего?
—
— Удивительная религия, — протянул швед, — замечательная религия! Веселый праздник Пурим! Сколько у нас раз в году Пурим?
— Один, — ответил Эрик.
— Немного, — печально произнес Нильс, — а у потерянного колена — каждую неделю Пурим. Этим мы отличаемся. Между нами, Павловсон, я сегодня легонько перебрал. Ты только никому не говори, но когда я заглянул к тебе в номер, мне верблюд померещился. Бросать пить надо…
Раскинув руки, на них двигалась затейница.
— «…ира моя, ира моя», — продолжая петь, она обхватила Нильса и увела его к сводному хору.
Эрик сидел на ступеньке лестницы и размышлял, почему шведы не евреи. Они тихи, немногословны, поют еврейские песни, танцуют «хору» и любят евреев. Как было бы хорошо, если б шведы были евреями…
Когда он вернулся в номер, верблюд спал. Морда его была обиженной. Эрик накрыл его одеялом и лег на постель, не раздеваясь. Он лежал, положив руки за голову и думал.
Из бассейна доносилось плесканье и крики — сводный хор затянул «тумбалалайку». Мысли Эрика были примитивны и просты — он думал о быстротечности, о том, что вот еще один Новый год. И сколько ему еще их осталось? И что он успел?
— А что, в общем, надо успеть? — неизвестно у кого спросил он и зевнул.
Сон был легкий и светлый.
Он видел то же, что и в своих миражах — люди летали, и он среди них.
И чем больше он отрывался от земли, чем выше поднимался — тем светлее становилось ему.
Ему снился сон, который снится в раннем детстве, на даче, в сосновом бору.
Проснулся он от ласки — кто-то щекотал его за ухом.
Он открыл глаза. Над ним стоял верблюд и лизал языком.
Что-то непостижимо легкое возникло в нем, подняло и посадило на спину верблюда. Он сидел меж теплых горбов, как когда-то между двух дюн.
Ему было светло, и он понял, что он высоко над миром.
Эрик обнял шею верблюда, и тот пошел. Верблюдица вышла через двери, а может, даже через стену и двинулась пустым коридором. В холле, на креслах, тут и там были разбросаны спящие шведы — «потерянное колено» храпело.
У стойки суетился администратор. Когда они проезжали мимо, он поднял голову и сказал, как ни в чем не бывало:
— Вы за номер заплатили?
Они выплыли в ночной Эйлат. Горели огни аэропорта. Эдемские горы были
Дома смотрели на пустыню темными окнами.
Верблюд шел вдоль границы, но не переходил ее. Было тихо. Дорога не пылила. Внезапно верблюд остановился на панорамной площадке. Эрик не понимал, зачем. И вдруг из-за синих гор выкатило солнце, огромное и яркое, и осветило мир. Рассвет был пронзителен и чист — такой был первый рассвет Земли.
Солнце это озарило не только мир вокруг, но и мир внутри него и наполнило гармонией, которой он не знал с детства. Мир был прозрачен, ясен и прост. Солнце пустыни объяснило его ему лучше, чем все философы, на которых он потратил столько времени. Оно сказало ему, что мир прекрасен. Б — г был во всем, что он видел в это утро, и он впервые чувствовал это.
Верблюд постоял еще немного, а затем повез Эрика к Соломоновым столбам — и столбы поведали о том же самом.
Эрик ехал по пустыне в голубеющем воздухе и ощущал краткость жизни и вечность. Он не знал, как их соединить. И вдруг понял, что нет начала и нет конца.
Он был благодарен верблюду за этот урок.
В разные периоды жизни на вопрос «Кто ваш учитель?» он отвечал: Пушкин, Гейне, Толстой.
Сейчас бы он ответил: мой учитель — верблюд, и пусть простит его Пушкин.
Неожиданно они оказались в долине Арава, почти в Иордании, и верблюд остановился у бедуинской палатки. Блеяли овцы. Из палатки вышел смуглый старик в тюрбане.
— Селям алейкум, — сказал Эрик.
— Шолом, — ответил бедуин. — Еврей на верблюде?
— Это не верблюд, старик, — ответил Эрик, — это мой учитель.
— Верхом на учителе? — бедуин покачал головой, — заходи, гостем будешь.
— Ты принимаешь еврея? — спросил Эрик.
— Ко мне приходят одни евреи, — сказал бедуин, — сидят и тянут кофе. Они пьют кофе и жалуются на свою жизнь.
— И что ты им говоришь?
Бедуин не спеша молол кофе. Крепкий запах распространился по палатке.
— Я им говорю, что все их беды оттого, что они осели. Они строят дороги, города, сажают сады. Зачем? Мир — это пустыня. Они не понимают. Э! — он махнул рукой, — потерянные люди…
Он поставил кофейник на жаровню.
— А что надо делать, старик? — спросил Эрик.
— Кочевать, — ответил тот, — пасти стадо, смотреть на звезды, пить кофе. И не стараться понять мир, — он снял кофейник, — тот, кто что-то понял — глупый человек.
— Я глупый человек, — сказал Эрик, — сегодня утром я что-то понял.
— Рано утром я тоже кое-что понимаю, — сказал бедуин, — и поздно ночью, когда звезды смотрят в мои глаза, но потом это проходит. Он разлил кофе: — Пей, путник.