Мир хижинам, война дворцам
Шрифт:
На углу с дружинниками переругивались милиционеры.
Милиционеры кричали:
— Эй, сопляки! — В рабочую дружину шла преимущественна рабочая молодежь. — Когда придется стрелять из–за угла, не забудьте стволы у ружей позагибатъ!
Толпа откликалась смехом. Там собрался элемент не расположенный к «совдепщикам»: молодые люди неопределенных профессий, преимущественно купеческого звания, в модных брюках «клеш» и девицы в узких юбочках «шантеклер».
Дружинники нехотя огрызались:
— А ты помалкивай! Будешь смеяться, когда морды набьем!
Тогда
— Граждане! Будьте свидетелями! Не имеют права ношения оружия да еще угрожают применением насилия супротив представителей законной революционной власти!..
Данила с Харитоном стояли в паре на углу Пушкинской, у аптекарского киоска фирмы «Брокар и Кo». Харитон свирепо поглядывал на толпу и изощрялся в «словесности» по адресу милиционеров. Данила молчал, стоял тихо, прислонившись спиной к киоску, и улыбался.
Эта глуповатая улыбка не сходила с лица Данилы вот уже второй день. О чем бы печальном ни заставлял он себя думать, чтоб нагнать на себя грусть и, таким образом, избавиться от улыбки все равно притянутая на аркане мысль тут же ускользала, неизменно снова выскакивала та, которую он гнал, и губы его опять расплывались от уха до уха.
— Тьфу, малахольный! — плевался Харитон. — Подбери шлепалы, а то зубы растеряешь! Ну, право слово рассиропился, — чтоб мне больше «Марии–бис» не видать!..
Данила спохватывался, прогонял улыбку и спешил изобразить на лице злое, свирепое выражение, но, выдержав так минуту или две, снова погружался в мечтания, точно в какую–то иную, потустороннюю жизнь, и улыбка опять расцветала на его лице.
Причины для такого поведения были достаточна веские.
Только вчера Тося, смущаясь и пряча лицо, призналась Даниле что не позднее чем к концу осени им с Данилой надо ждать ребеночка…
И вот со вчерашнего дня — что бы Данила ни делал, о чем бы ни думал — и голове вертелось одно: он — отец!.. И это было так непостижимо что додумать мысль до конца не удавалось, приходилось начинать сначала, и вообще неизвестно было, что же, собственно, надо думать? Возникала все время одна картина: он тетешкает «что–то», и это «что–то» орет благим матом, а маленькая Тоська стоит перед ним и грозно покрикивает, чтоб он не уронил это «что–то» и не расшиб…
Харитон, глядя на блаженное выражение лица приятеля, то бушевал, то расстраивался:
— Ей–богу, свихнулся! Тебя что — камнем по голове стукнуло или сам головой о камень ударился? Не гляди ты на меня, как малахольный! Тьфу!..
Но от мысли о друге Харитона то и дело отклевали высокие обязанности, и он накидывался на прохожего, который, идя своей дорогой, вдруг попадал в запретную зону у театра Бергонье.
— Эй, гражданин, — орал, размахивая берданкой, Харитон. — Мало вам места на Фундуклеевской? Шли бы по тому тротуару — здесь не разрешается!
Милиционеры немедленно поднимали крик:
— Обратите внимание, граждане! Будьте свидетелями! Совдепы уже революционную свободу личности ограничивают! Видели? Гражданам свободной России не разрешается ходить, где они желают!..
2
На
Фабрично–заводские комитеты города предложили большевистский проект резолюции о введении восьмичасового рабочего дня на всех городских предприятиях. Но меньшевики немедленно выдвинули свою резолюцию: не возражая против восьмичасового дня в принципе, решать этот вопрос для каждого предприятия особо — в зависимости от его финансового положения; притом они категорически возражали против сокращенного рабочего дни на предприятиях, работающих на оборону. А на оборону в Киеве работали все предприятия, кроме завода сельтерской воды и дамских конфекционов.
Бюро профсоюзов внесло большевистское предложение об установлении на предприятиях рабочего контроля. Меньшевики немедленно выставили контрпредложение: внести не рабочий, а государственный контроль. Выходило, что министр Терещенко должен будет контролировать сахарного магната Терещенко, а премьер Родзянко — помещика Родзянко.
Большевики стали кричать с мест:
— Издевательство! Бессмыслица! Измена интересам трудящихся!
Но прошли все же резолюции меньшевиков, поддержанные представителями других партий.
Поражение большевиков по двум основным пунктам резолюции сразу же стало известно на улице, и толпа на тротуара реагировала на это, не скрывая своих чувств. Девицы в «шантеклерах» завизжали, кавалеры в «клешах» засвистели, а офицеры, собравшиеся кучкой на противоположном углу Пушкинской, перед «ренсковым погребком» Карантбайвели, дружно зааплодировали. Они уже были навеселе.
Спиртные напитки, как известно, были запрещены с начала войны, по продажу виноградных вин после революции разрешили. Вчера городская Дума внесла в перечень дозволенных напитков и коньяк, учитывая его виноградное происхождение. Это было, бесспорно, серьезным завоеванием революции: не приходилось кривить свободной совестью, покупая коньяк из–под полы, нанесен был уничтожающий удар и по спекулянтам, которые тайно торговали политурой и денатуратом, пропущенным для дистилляции через противогаз, наполненный толченым березовым углем.
Милиционеры стали кричать дружинникам самообороны:
— Эй, катитесь домой, отставной козы барабанщики! Все равно вытурят из совдепов ваших большевиков!
Дружинники хмуро огрызались:
— Кишка тонка! Гляди — порвется! Скажешь «гоп», когда перескочишь!
Харитон тихонько предложил Даниле:
— Слышь! Когда поставим винты в козлы, давай кликнем хлопцев, наложим милиции и поотбираем у них шпалеры, как у фараонов о феврале.
Но это предложение застало Данилу и ту секунду, когда он снова улыбался своим мыслям, и Харитон возмутился. Однако не успел он еще раз хорошенько обругать приятеля — и дураком, и дурилой, и дурбасом, и дурандасом, — как новое событие отвлекло его внимание.