Мириад островов
Шрифт:
— После девяти-десяти лет мальчики отходят к мужу, который обучает их, что такое в Сконде быть мужчиной. После двенадцати юных «хвалёнок» запирают в доме, а если выпускают на прогулку, то очень плотно занавешивают, — объяснила Орихалхо. — Невесты.
— Дико.
— Не хотели бы хиджаба — вон так бы стояли, — морянка показала Галине на стройную фигуру, осыпанную золотом и закутанную в множество вуалей.
— А. Вот это и есть…
— Служительница Великой Матери. Сегодня еще день будний, во время своих праздников они растекаются по всему городу.
— В голосе Орри не
— Мы идём поклониться иным богам, — холодно заметила ему Орихалхо. — На жертву этим не хватит никаких денег.
— Эти жрицы — они что, покупаются? — шокированно спросила Галина.
— Такая никогда не назовет цену за возлежание с ней: по умолчанию сие на пределе возможностей клиента, — объяснила подруга. — Но никогда не выше. Считается, что прибегнуть к такого рода услуге мужчину заставляет не удовольствие, а сугубая необходимость. У него самого дома всегда присутствует кто-то, обученный такими вот сакердотесс за умеренную цену: одна из жён или невестка, от которой ждут, что она передаст своё искусство старшим, или дочка, которой ради жениха преподаёт нежную науку мать.
— Женская солидарность?
— Так это называется. Ты угадала.
— Попахивает развратом.
— Нимало Разврат в Сконде лежит в совершенно ином месте. Связан с нарушением клятв любого рода, в том числе супружеских и вассальных. Не оговорено специально — значит разрешено.
Как-то незаметно, за интересным разговором, шествие оказалось на небольшой круглой площади. Гранитные плиты рядами ступеней поднимались к крытой ротонде, почти беседке с резными сталактитами колонн и крестом наверху: небольшой, четырехконечный и равносторонний, он покоился на огромном полумесяце с рогами, задранными до самой поперечины.
То и была Часовня Странников: место, где все они испрашивали успеха в делах, что привели их в город, жизненного благополучия и доброго пути назад, когда для того настанет время.
Несмотря на довольно-таки раннее утро, народ здесь уже толпился — цветочницы, скромно наряженные в сарафаны и платки, один конец которых прикрывал рот, торговали в основном чайными розами всех оттенков — от желтовато-белого до цвета запекшейся крови.
— Тратиться необязательно — вся здешняя клумба к вечеру так и так перекочует внутрь, — шепнула Орри, однако кинула монетку, взяла два цветка себе и Галине: один редкостного цвета корицы — Галине, белоснежный — себе.
Внутри было так тихо, будто и не стояло здесь никого плечом к плечу.
Над толпой возвышалось нечто вроде католической дароносицы, какие Галина видела в храме на Лубянке: золотого солнца на тонкой ножке, с извитыми лучами и своего рода линзой в середине. Там, меж двух толстых пластин горного хрусталя и скрещении лучей, падающих из широкого тройного витража, нечто сияло как бы своим собственным, тёмным светом.
Подобие бутона чёрной розы с сомкнутыми устами и выпуклыми прожилками на обратной стороне лепестков.
— Это её сердце, — благоговейно прошептала Орри. — Сердце женщины, которая прославила наш пол. Не касался его резец
— Неправдоподобно, — в ответ прошептала Галина.
— Прекрасное всегда оставляет довольно места для веры, — ответил со стороны некто третий. — Посмотрите на витраж, если усомнились в правдивости легенды, — это поистине библия для неграмотных и неискушённых.
На стекле были изображены три картины.
Девушка в белом одеянии до пят сходит с костра, держа в поводу вороного жеребца с заострённой шишечкой во лбу. Конь бьёт копытом, локоны девы развеваются по ветру, лицо сияет отвагой.
Военачальник со знаменем, древко коего упирается в стремя, и в латах скорее скондского, чем франзонского образца, верхом на том самом чёрном единороге. Шлем скрывает волосы, но одна прядь всё-таки выбивается наружу.
Снова он, только без кирасы или кольчуги, в одной рубахе и по колено в пламени. Огонь превращает веющие по воздуху волосы в своего рода нимб.
Понизу всех трёх витражей изысканным шрифтом и в одну вытянутую строку выбито:
«Ты свет земли, сияние небес, земли отрада,
Души моей неугасимая лампада,
Наполненная маслом, столь летучим…
Ты проблеск молнии в нагроможденной туче,
Я — сидры терпкий, благовонный дым.
Терновник тот когтями впился в кручу.
Молю, одень его своим огнем святым…»
— Это те самые стихи? Её предсмертные или посмертные стихи? — спросила Галина. — Которые она произнесла наподобие Скарпхеддина, сына Ньяля, когда пламя подступало уже к самому сердцу?
— Верно, Гали бинт Алексийа Рутенка, — ответил тот же голос, довольно низкий и звучный. — Я сделал рисунок надписи для резчика по камню, как раньше набросал эскиз триптиха для лучшего из наших живописцев по стеклу.
Девушка оглянулась, наконец, — и встретила яркий, яростный, невероятной синевы взгляд мужских глаз.
Чтобы разглядеть юношу во всей красе, ей пришлось задрать голову — это при том, что их отделяло двое человек и, примерно около полуметра чистого расстояния. Его плечи возвышались над остальным народом подобно скале. Светлые, пшенично-рыжие кудри были, вопреки скондскому обычаю, собраны в две толстых коротких косицы — знак опытного вояки. Бородки он не носил, одни усы жёсткой щеточкой. Черты лица были правильны — и в то же время казались на фоне того, к чему Галина успела привыкнуть, чужеродными. Впрочем, как и рост, и повадка, и даже какая-то особенная, будто светящаяся кожа без веснушек.
Мужчина дотронулся до цветов в руках Галины и Орихалхо, произнёс:
— Это предназначено святыне — так же, как и ваши мольбы.
Аккуратно вынул из пальцев и опустил в одну из высоких фарфоровых ваз, что стояли у алтаря. Двигался он так плавно, будто ничего не весил, — вернее, вся его масса ушла в силу.
— Ты ведёшь себя очень уверенно, мэс, — сказала Галина. — И знаешь моё имя. А твоё как?
— Оба ваших имени, — поправил он. — Я же сам зовусь Рауди Красноволк ибн Яхья Ас-Сагри, поборник чистоты и всадник пустыни.