Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны
Шрифт:
— Да. Отстань!
— А, чорт! — не выдержал Эрнест.
Джули удивленно подняла брови: — Что случилось?
— Разве тут можно сосредоточиться, когда вы болтаете, как сороки, и несете всякую чепуху! — и, собрав бумаги, Эрнест стал совать их в холщевую папку весьма делового вида. Эрнест сам удивился своему сварливому тону, уж очень это не соответствовало всему ходу его размышлений. И в голову ему снова пришла мысль, которая всегда заставляла его иронически улыбаться. Все его силы, все время и таланты уходят на прачечную. Сама по себе прачечная не такое уж плохое дело. Эрнест с удовольствием налаживал ее работу, но она была
Иногда жизнь казалась Эрнесту совершенно бесцельной. Война оставила в ней только тяжелый, утомительный труд. Мыслишь, работаешь, строишь какие-то планы, но не для того, чтобы создать что-то лучшее, а на потребу шайке вандалов, сговорившихся уничтожить все самое дорогое сердцу человека.
Блуждая в лабиринте таких размышлений, Эрнест порой одергивал себя, вспоминал прочитанные книги по психологии и думал: «Что это со мной? Просто рассеяние мыслей или это голос подсознательного?» Предаваться пустым мечтаниям, значит терять контроль над своим мыслительным аппаратом, а Эрнест весьма старательно контролировал его и достиг в этом искусстве большого совершенства; во всяком случае все психоупражнения он мог проделать без запинки. На время вопрос о том, что же собственно с ним происходит, заслонил все остальные вопросы, но они не замедлили вернуться, попрежнему неразрешенные и не поддающиеся разрешению. Повидимому, не со всякой жизненной проблемой можно было справиться при помощи четко работающего мыслительного аппарата. Эрнест услышал стук кухонной двери и шаги мистера Бантинга, который проверял затемнение с улицы и, наверное, окидывал критическим оком не только свой дом, но и соседние. Все стало каким-то нереальным в эти дни: улицы темные, пустые, разве только проедет на велосипеде дежурный из штаба противовоздушной обороны в стальном шлеме и с противогазом через плечо — тоже призрак. Лучи прожекторов, таинственно снующие по небу, и радио в домах, вкрадчиво повествующее о злой фантасмагории, разыгравшейся в мире. Люди превратились в беспомощные автоматы, двигающиеся по воле обезумевших хозяев.
Эрнест подошел к роялю и открыл крышку.
В каждой стране есть люди, которые делают бомбы и мины. Но люди, которые пишут музыку, там тоже найдутся. Эрнест часто утешал свое опечаленное сердце этой мыслью.
— Недурненький мотив, — сказал мистер Бантинг, входя в гостиную. — Я еще с улицы услышал. Что это — новенькое?
— Да, это музыка Отто Рейнбергера, немецкого композитора. Ты, наверное, назовешь его гунном.
— Непременно назову, — сказала Джули. — Так и плюнула бы ему в физиономию.
— Довольно, Джули, довольно; — мистер Бантинг хоть и остановил ее, но все же счел замечание Эрнеста излишним, чтобы не сказать больше.
— Если твой Отто сочиняет хорошую музыку, это еще не значит, что Гитлер должен повелевать нами, — сказал Крис. — Ты слишком уж носишься со всеми этими иностранцами. Неужели какой-нибудь человек по фамилии, ну, скажем, Паркинсон, не может сочинять такую же хорошую музыку, как твой Бетховен?
— Не знаю. Что-то не сочиняют. Сонаты Паркинсона. Какой ужас!
Начался спор о сонатах Паркинсона,
— Можешь говорить все что угодно, — заявил Эрнест, — но немцы великий народ и как музыканты не имеют себе равных.
— Я бы этого не сказал, — вмешался в спор мистер Бантинг. — И музыка у них бывает дрянная. Например, Бах... фуги эти самые. А то эти дурацкие финтифлюшки — этюды...
— Это Шопена. Он, кстати сказать, поляк.
Мистер Бантинг пощадил Шопена и снова накинулся на Баха. — Не понимаю, Эрнест, почему ты играешь эти фуги? Неужели у нас нет своей, английской музыки?
— Искусство, — провозгласил Эрнест, — не знает национальных рубежей. — А Джули вдруг добавила, подзуживая спорщиков: — Как сказал поэт.
— Я не понимаю твоего отношения к Германии, — продолжал мистер Бантинг. — Можно подумать, что в тебе нет патриотизма.
— Может быть, и нет.
Мистер Бантинг возмутился до глубины души; он даже слегка покраснел. — Вот уж не думал, что придется мне когда-нибудь услышать от сына такие слова. Ты это серьезно?
— Я своим умом живу.
— А при Гитлере ты бы этого не мог.
— И при Гитлере и при ком угодно. Я, конечно, не хочу, чтобы у нас здесь был гитлеровский режим. Я верю в демократию.
— А-а! — с облегчением сказал мистер Бантинг, решив, что в словах Эрнеста о патриотизме таился какой-то иной смысл, доступный пониманию только «высоколобых». Для него же, как человека практического, вопрос стоял проще: британская империя против гуннов. Мистер Бантинг вспомнил последнюю войну, и многое, что лежало погребенным в его памяти, снова воскресло: «Лузитания», немецкие зверства в Бельгии, вытягивание из населения денег на военные нужды и жульнические махинации, в которых все эти деньги пропали. Эрнест многого не знает; он слишком молод.
Но тут Эрнест прервал его размышления. Оказалось, что он знал очень много о той войне и ее последствиях. Он знал гораздо больше отца и вполне мог переспорить его.
— Если бы мы отнеслись к немцам справедливо...
Мистер Бантинг вскипел. Собственно говоря, он кипел уже давно, но до сих пор ему удавалось сдерживать себя, а сейчас он ощутил потребность дать, наконец, выход своему негодованию.
— Отнеслись справедливо? А они бы к нам как отнеслись? Да их совсем надо было придушить!
— Браво, браво! — воскликнул Крис, оказывая неожиданную поддержку отцу, что пришлось бы тому гораздо более по душе, если бы Крис тут же не добавил: — Просто не дождусь, когда меня возьмут в армию!
— Прекрасно, — сказал Эрнест. — Но вот увидите: когда эта бойня и разрушение кончатся, мы опять сядем с немцами за один стол и будем сообща налаживать жизнь. И если опять будет заключен несправедливый мир, начнется еще одна война и следом за ней другая, и так до бесконечности.
— Пока что мы их не побили, — весьма практически заметил Крис. — Подожди, die Luftwaffe еще даст о себе знать.