Мистерия
Шрифт:
Интересно, а у нее будет в жизни хоть одно растение, чтобы согреть его сердечной лаской? Пусть даже оно не цветет или плодоносит, но радует глаз бархатистым нефритом побегов? Вот бы ей свою собственную Деру в горшочке. Или Алую Лилию…
Тайра вздохнула — так много знаний и так мало им применения.
Она шла долго. Проснулась, когда рассвет в Рууре еще не забрезжил, долго силилась понять, снился ли Ким на самом деле или же это разум сыграл злую шутку — примерещил иллюзию от бесконечной усталости? Но нет, приходил Учитель, кажется… Приходил и говорил про странника с медовыми глазами — иди, мол, пора. И она пошла. Пусть даже иллюзия, пусть морок или наваждение, но упустишь один шанс, второго можно и не поймать. А пока шла,
А пока не встретила, будет вспоминать прочитанное — все развлечение, когда других нет вовсе. Так, а что она читала после книги о растениях? Ах, да — «Мосты вечности».
Автор «Мостов», наверное, тоже явился из места иного, так как слогом и излагаемыми истинами больше путал, нежели учил. Он описывал процесс, когда неким бьющим из груди лучом, соединенным со льющимся с неба светом, можно проложить мост в любое событие жизни. Побывать там, поприсутствовать вновь, услышать речь, уловить запахи. Говорил, что в прошлое попасть легко, в настоящее сложнее, а вот в будущее крайне трудно. В свое почти невозможно оттого, что события в нем зыбки, как пустынный песок дюн — любая мысль или действие меняют его сопоставимо с совершенным поступком, а посему увидеть хотя бы день из времен еще не наступивших, задача высокой сложности. Чужое будущее увидеть легче, но не всегда — все зависит от качеств «объекта». Принимает ли важные решения или же плывет по течению? Пытается ли влиять на ход событий или же верит, что все предрешено? Если верит, тогда и посмотреть можно, потому как в этом случае вечность застывает, перестает быть гибкой, грубеет — в такую легко проложить «мост».
Ноги шагали вперед, колыхался рваный подол, шуршала ткань превратившегося в лохмотья тулу. Босые и пыльные ступни, давно немытые волосы, грязное лицо. Воду в ладони взять не удавалось — сложная субстанция, подвижная — первоэлемент. Нечасто, а если уж говорить начистоту, то совсем редко (чтобы не портить настроение) Тайра задавалась вопросом, сможет ли она хоть раз умыться или так и помрет чумазой? Хотя, какая разница, каким помрешь — чистым или грязным? Земле — ей все равно, а чтение Тайре было куда важнее умывания, и поэтому с водой она практиковалась нечасто. Вот только стыдно, если путник встретится — как в глаза смотреть?
Подумала и фыркнула от собственной глупости. Другим смотрела? Со стыда не треснула?
Мысли вновь вернулись к прочитанному — на этот раз тому, что глаза впитали в преддверии ночи, когда в окно били последние вялые лучи заката. О душе. Первый раз о душе, хоть и не по теме; сердце заколотилось быстрее. Информация была важной, очень важной — такую стоило хранить, даже если не пригодится. В воображении всплыли с тщанием выведенные на странице крупные буквы.
« Душа умершего уходит не сразу. Тело покидает быстро, но мир, в котором пребывала, — нет. Какое-то время душа ждет, не позовет ли ее кто назад, не окликнет ли? Не пришлет ли кто лоскуток Любви — первородной и безусловной, не протянет ли невидимые руки? Если подобное случится, душа может вернуться — на выбор ее повлиять нельзя, но заботу проявить можно, а вот ежели все вокруг плачут «Умер, мол… зачем же ты умер? Оставил нас…», тогда душа обижается и уходит, потому что более в нее никто не верит, и никто в ней не нуждается. Но покуда люди отрицают в умах смерть…»
Смерть. Отрицают. В умах.
Как все сложно и запутано. Может, она могла позвать душу Кима назад? Если бы знала… Сколько держится душа в том мире, где жило тело, — долго? Или всего несколько часов? Она бы позвала. Надрывалась
Если бы знала про Кима.
И если бы предварительно прочитала эту книгу — бесценный, по мнению Тайры, талмуд.
Учитель говорил, что все приходит вовремя, но она до сих пор не могла в это поверить. Вовремя — это когда прочитал что-то важное, а следом событие, и ты готов действовать. Но не когда событие уже свершилось, а прочитать о нужных действиях ты смог лишь через месяц. Это не вовремя. Нет, никак не вовремя.
Тайра горько вздохнула. Втянула бесцветный воздух Криалы, выпустила его наружу и в который раз с сожалением подумала о том, что уже не помнит ни запаха прихожей Раджа, ни дух гуртовой каши из чугунного горшка на печи, ни того, какими ароматами пропитан уличный вечер на Серинда-Бо. Даже флер апельсинового масла, который Сари постоянно наносила на кожу, стерся из памяти. Все побледнело, все. Наверное, запахи помнит не нос, не рецепторы и даже не физическое тело — запахи чувствует и помнит душа. А ее нет.
Когда некоторое время спустя ей встретился дух светящейся эксцентричной, увешанной, как парадный одногорб, амулетами женщины и попросил проводить его в Каратуну, Тайра лишь покачала головой.
— Ты сама. А я ищу другого. Не могу терять времени, прости, флембора. — (* Флембора — в переводе с арханского «Уважаемая, достойная») И, несмотря на уговоры и увещевания о щедром вознаграждении, двинулась прочь.
Нордейл. Уровень 14.
Лысый хребет горы, пустынный пляж, бесконечная одинокая шелестящая травой поляна — это нормально. Пустым может быть лес, долина, лог или ветреный перевал, но никак не город. Пустой город — это ошибка, признак беды — природной или человеческой.
Сколько себя помнила, она всегда мечтала о свободных от людей улицах. Выбраться на пробежку в парк, где не обгоняют со спины бодрые, мельтешащие новыми спортивными костюмами и голыми тугими икрами бегуны. Выйти в самый центр дороги, зашагать по двойной сплошной, а навстречу ни одной машины, посидеть на остановке, рядом с которой шуршат золотые осенние листья, а на лавочке никого. Тогда казалось, (а кому бы ни казалось?) что пустой город — это романтично, загадочно, здорово. Ведь тихие улицы пахнут мистикой, звенящим ожиданием, разлитым в воздухе прозрачным временем — они принадлежат тебе, тебе одному — королю мира! Разве не здорово?
Не здорово.
Теперь Бернарда понимала, почему, и романтичным пустой Нордейл ей больше не казался.
Перевернутые пластиковые стулья в кафе, мокнущие в мутной жиже луж белые ножки столов, бурые в разводах перила, всюду мусор. Забитые канализационные стоки, обрывки ткани с зонтов, сломанные стойки, когда-то держащие тенты. Треснувшие стекла в пустых глазницах домов, тягучее ожидание лучших времен, тишина. Совсем не та тишина, которую она ожидала почувствовать — мистическая, но, скорее, пугающая, нежели притягательная.
Помнится, она читала рассказ Рэя Брэдбери о последнем оставшемся на земле человеке — всех остальных эвакуировали на другую планету, а вот один бедолага замешкался, не успел, — и тогда Дине казалось — вот оно, счастье! Ходи, где хочешь, бери, что хочешь, сиди на чужом крыльце, танцуй, пей, «владей»… Ан-нет. Уже в конце книги ей сделалось ясно, что величайшее счастье людям дарит не владение чем-либо, не богатство, не с гордостью произнесенное слово «мое!», а… другие люди. Общение с ними, возможность поделиться, выразить себя — высказать мнение и услышать что-то в ответ. Ведь зачем писать музыку, если ее некому слушать? Зачем рисовать картины, если некому смотреть? Зачем писать стихи, если некому читать? Зачем вообще «все»?