Мистификация дю грабли

Суров Сергей

А однажды потомки тех мальчика и девочки встретились среди дубравы, возле запруды лесной речки, улыбаясь навстречу друг другу, встретились не просто как влюбленные – он и она – а как ветреность чувств и безмерное время ожидания, встретились, как встречаются судьба и мечты. И поняв, что им ещё предстоит и чего им хочется, даже не думая оплакивать западные ценности, они просто все вступили нагими в реку и слились в одухотворении любви. Вот тогда и появилась тяга к возрождению! (Ренессанс – время, от которого вдруг перестали прятать грешность плоти, тянувшейся к святости чувств).

Эта искренность

души до сих пор непонятна и недоступна для восприятия европейской цивилизации. Когда красивых женщин можно просто объявлять ведьмами за их красоту и отправлять на костер, чтобы спасти свое лицемерие. Если вам нравится смотреть на всё, что вам нравиться, и не скрывать этого за лицемерием, чувствуя логику прекрасного, то только тогда вы можете понять ужас горящего женского тела на костре. Вина его была только в том, что оно прекрасно и недоступно вам для обладания. И это лицемерие лжи стало основой западной цивилизации. Это её единственная основа. Иначе не было бы колониализма, не было фашизма и не было бы демократии, жаждущей потоков человеческой крови. И именно с Запада на Русь моровой язвой обрушилось христианство. Мы им потомков – жителей Гардарики, а они нам – христианство…

…Микеланджело Буонаротти однажды содрогнулся от несовершенства своей совести, когда во время реконструкции собора Святого Петра в Риме вышел во двор, чтобы помочиться. Что было с ним, когда он, сделав свое дело, вернулся и… Да-а, а ведь он не был каким-то там моралистом. Нет, он был человеком – какая это реликтовая редкость в западном мире! Он остановился перед шабашем в храме, остановился как человек совести, увидев не случайное, а просто обычное… Просто вполне себе житейское, скотское совокупление сразу нескольких пар священников, монахинь, мирян и мирянок. И кто ему поверил? А кто он такой, в самом деле?! Подумаешь, Микеланджело Буонаротти! Ещё чудак записи такие непонятные делал… Зачем?

Но не тогда ли в Европе начался не просто шабаш лицемерия, а господство нравоучительных проповедей? Соринка лжи перевешивала и перевешивает и сейчас груз страданий и испытаний многих поколений, попавших в кабалу лицемерия. Ради земной выгоды мирового господства Запад привык за свою вину требовать покаяния от жертв своего произвола.

А свое скудоумие, как вонь и нищету человеческого духа, попытался и пытается скрыть за обманом пустословия, ни к чему его не обязывающим. Так, как они в недалёком своём прошлом пытались запрятать ароматы своих вонючих, немытых тел за духами из Индии и благовониями остального Востока. Да вот беда, ни древние рецепты благовония из ладана, ни современные лосьоны с этой вонью не справлялись. Потребовались ядерные технологии в парфюмерии для христианства: Хиросима и Нагасаки.

А жизнь Гипербореи в истории сжалась до размеров доносов купцов-шпионов из европейских стран. Если что походило на правду, немедленно уничтожалось как ересь. Историки и хроникеры Европы при первом же упоминании Гипербореи становились задумчивыми и трезвомыслящими… инквизиторами. Вот это и является самым главным, самым естественным образом мышления западных обывателей.

Календари и летописи

Хилый

тщедушный летописец наклонился над дорогущим пергаментом, подслеповатыми глазами оглядел не очень ровные края листа и со вздохом перекрестился:

– Будь че будя!

Сзади него, всхрапнув на сундуке, проснулся игумен и сразу же нахмурился:

– Как это – будь что будя? Ну уж нет…

– Так, отче, с календарем ничего не сходится… Да и с каким сравнивать? – заёрзал босыми ногами летописец и потер ими друг о дружку.

– Плюнь на эту ересь, сын мой… – зевнул игумен, поворачиваясь к летописцу.

– Дык, это… – скуксился над пергаментом работник слова и письма.

– Плюнь, говорю! – угрожающе взмахнул над летописцем кулаком игумен. – Пиши, да не заговаривайся! Про матерь нашу – церковь православную не забывай. С твоего пера на пергамент должны стекать её слёзы и муки… – тут игумен поднял вверх указательный палец. – Тогда убедительней будет. Какая у нас история корячится?

– Про благоверных Кирилла и Мефодия… – ответил летописец и ещё раз заглянул в написанное, чтобы не ошибиться.

– Кто, кто это? – удивился игумен и запустил пальцы в бороду.

– Ну, братья вроде, что буквицы нам новые придумали, очень схожие с греческими… – почесал свой худой кадык летописец и скосил глаза на пергамент.

– Да? А какими раньше писали? – с подозрением взглянул на писца игумен и оперся кулаком в свой бок.

– Похожими, глаголицей, а счас больно загогулистые… – взмахнул татарским калямом писец.

– Так пиши прежними, – благосклонно кивнул игумен и опять зевнул.

– Не можно… – вздохнул летописец и с грустью посмотрел на игумена.

– Это почему ещё? – удивился ответу игумен и положил руку на плечо летописца.

– Да-а-а… Так в прошлой неделе митрополит наказал писать новым письмом… – ответил писец тоном обиженного ребёнка.

– Ну, если так, то ладно… Уж, больно умен владыка. И богоугоден… – согласился игумен. – Нам бы хоть толику его ума…

– С календарем что делать? – обернулся к игумену писака. – Ох, и тягомотина грядет с ними.

– А что такое? – хмыкнул игумен, подтягивая кожаный пояс на брюхе и подобрав кнут с пола.

– Так по-старому, по-библейски, от сотворения мира считать или по-юлиански? – замер на мгновение писец, увидев кнут в руке игумена, и осторожно продолжил: – Да ещё новый тута объявился – григорианский!

– А по какому архиерей счёт ведет? – нахмурился игумен.

– Для себя – по-юлиански, а в письмах ко мне – от сотворения мира… Писец сообщал об этом, как о чём-то неприличном. – Но сплошная морока с пересчётом будет.

– Смотри у меня! На хлеб и воду посажу, или на кол посажу! – тут игумен не сдержался и хлестнул писаря кнутом. – А не перечь отцам церкви, не перечь!

Тот согнулся в три погибели от боли и вскрикнул:

– Да я ж… Да я ж… Всю правду расскажу потомкам!

– То-то же… – хмыкнул игумен, заворачивая хлыст кнута в кольцо.

– Так а что делать-то со святым апостолом Андреем?

– Как что? Правду пиши… – игумен положил кнут на лавку и потянулся спиной.

– Какую, если он на Руси не был никогда? – взмолился летописец, поднимая левую руку, как бы защищаясь.