Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России
Шрифт:
“онтология”, “метафизика”, “мистика” и прочие области, вызывавшие раньше у молодых
политических пропагандистов и агитаторов снисходительное презрение и высокомерную
жалость к “реакционному образу мыслей”.
В соответствии с указанными интересами преобразились и комнаты современных
интеллигентов. Вместо Маркса и Энгельса, ставших теперь казенными “царскими”
портретами, висят над письменным столом хотя тоже немецкие, но совсем другие учителя
– Рудольф Штейнер
Гаршина и Короленко - Хомяков, вместо Успенского - Константин Леонтьев, вместо
Лаврова и Михайловского - Вл. Соловьев и Н.Федоров, вместо Толстого - Серафим
Саровский, вместо Кропоткина - Карелин, и только один Бакунин продолжает владеть
сердцами в соответствующих кругах, но уже по-новому, и если бы нашелся художник для
его нового портрета, то Бакунин был бы изображен не в обычной своей нигилистической
куртке с открытым воротом, а в черных латах рыцаря с большим крестом на груди.
157
Кое-где можно встретить портреты даже таких почти совсем неизвестных в прежних
демократических интеллигентских кругах русских мыслителей XIX века, как Бухарев и
Несмелов. Но главным властителем дум современной интеллигенции всех возрастов и
всех положений является все же Достоевский, страдальческий лик которого, так
гармонирующий с ликом современной России, красуется везде на самом почетном месте.
Так отражается в звуках творческой мысли падение и гибель в России материализма,
так отходит на задний план позитивизм. Еще одна заметная черта присуща современному
творчеству, характеризующая в свою очередь кризис позитивизма: сама философия, куда
с головой окунулись современные авторы, избегает традиционных форм и
установившихся понятий; создаются, правда, в большинстве случаев весьма незрелые и
чересчур смелые новые “системы” философии, новые понятия, новая терминология.
Авторы избегают писать “исследования”, как будто бы боясь позитивных традиций,
необходимости “доказательства” и скучной работы над источниками, они пишут свою
“независимую” философию, выбирают новые темы, избегая писать о чем-то, трактуя что-
то, непосредственную данность нового опыта.
Все это производит отчасти неблагоприятное впечатление “ученичества”, с научной
точки зрения бездоказательности и незрелости, преждевременного “дерзновения”,
позерства, гордости и т.д., и вместе с тем свидетельствует о стремлении освободиться от
каких-то старых изжитых пут гносеологии, дать нечто совсем свое, не только
оригинальное, но и как продукт непосредственного внедрения в тайны смысла, в новые
мироощущения.
Кризис позитивизма
как зараза, от советской действительности и в свободную подпольную мысль. Это -
проникновение лжи в научный позитивный опыт, т.е. то, отсутствием чего русская наука
всегда по праву гордилась.
Ложь позитивного опыта в стиле известного Геккелевского подлога, имевшего когда-то
характер скандала на весь мир, стала в современной “советской” науке едва ли не
обычным явлением, доставляющем истинные муки старым ученым. Автору этих строк
пришлось выслушать в этом отношении жалобы и скорбь одного видного физиолога,
приведшего множество фактов о современных новых методах науки.
То, что не вызывало ранее и тени сомнения, поскольку факт констатируется ученым в
его докладе или книге, ныне уже не вселяет полного доверия и часто требует
дополнительных доказательств или тайной проверки - явление неслыханное в
академических традициях. Другой ученый, академик, выразился однажды во время обеда
в Пулкове, когда праздновалось двухсотлетие Академии Наук, что “мы живем в эпоху
отсутствия точных фактов”. К этому можно прибавить, что само понятие факта
поколеблено (теория относительности) и затрудняет практику позитивного опыта.
В области литературы и поэзии можно отметить в общем ту же эволюцию, что и в
области научной и философской мысли. Советская, печатанная в типографиях литература,
как и наука, подчиненная “ленинизму”, полна лжи, в особенности лжи умолчания и лжи
праздных слов. Причина первой лежит в сознании, второй - в воле. Там ложь творчества,
мыслей, восприятий; здесь ложь жизни. Несомненно, между тем и другим существует
большая внутренняя связь. Но здесь не место говорить о советской литературе, речь идет
о литературе подпольной и свободной. Здесь, конечно, лжи гораздо меньше, хотя и сюда
она не могла не проникнуть и выражается, главным образом, в самообмане “духовного
видения”, о чем любят трактовать современные “гюисманцы”. Затем характерно почти
полное исчезновение так называемых гражданских мотивов в литературе и в особенности
в поэзии. Вместо этого литература повествует или уход на лоно природы на гамсуновские
мотивы с привкусом джек-лондоновского героизма, или, что особенно характерно и важно
и что идет нога в ногу с философией, она пропитывается апокалипсическими
настроениями, которые выражаются не только в чаяниях конца мира и преображения, не
158
только в стремлении покаяться пока не поздно, но и в космическом ощущении