Мизери
Шрифт:
Света спрятала альбом, затруднившись выбрать для себя какой–нибудь более или менее надежный критерий бедности. «Критерий… Хм… Порог… Скорее, притолока… Дверной проем… оконный…»
Она поднялась и подошла к окну. Стая ворон, уменьшаясь, рывками продвигалась вдаль и ввысь.
«Так… каша… с кашей покончено… нищета… Нищета признана недействительной…»
Она наклонилась к венику, но не дотянувшись на вершок, махнула рукой и отправилась на кухню поджарить себе еще хлеба. По дороге она ткнула пальцем в телевизор. В тот момент, когда, пискнув, телевизор ожил и белое пятно света выпучилось на нее красновато–сиреневым глазом, ей, как часто случалось в последнее время, ясно и, как всегда, коротко поднялась — поднялась, как зарница над горизонтом, и погасла — сильная мысль, протянутая
Света разжала руку и посмотрела на черную горбушку, легкую от сухости. Хлеб, оказывается, весь вышел. Света налила в миску воды, размочила сухарь, намяла тюрьки и поела себе тихонько, как беззубая старушка. Лень было одеваться, спускаться по лестнице, толкать тяжелую дверь универсама, говорить: «Будьте добры», или «Мне, пожалуйста, за восемьсот девяносто пять», или «За восемьдесят девять пятьдесят». С облегчением вспомнила Света, что в доме нет ни копеечки, и вернулась в комнату. Телевизор пыхтел, как поспевающий самовар. Лень было повернуть регулятор, и лень было выключить бесплатный телевизор. Подумав еще немножко о дешевизне телевизионного сервиса, об удобстве и относительной дешевизне жизни в отдельной однокомнатной квартире и чуть–чуть, «понарошку», задумавшись (как сорвавшись рукой с подлокотника вниз, в бездонную пропасть) о предстоящей ей одинокой и долгой старости, очень спокойной, Света вздрогнула, опомнилась и крепко сжала в руках веник, собираясь заставить себя начать уборку. Телевизор немо взирал на нее застенчивой рекламой «Тампекс». Света поморщилась. «Только быстрее, — приказала она. — Быстро и недолго. Пока иду до телевизора — пять шагов. Ничего не поправить? Ничего нельзя изменить? Все было, как было, и значило, что значило?.. Ах, каша, ты моя каша… Милая, незабвенная каша…»
— Как мальчик, Игорь? Он окреп после лета?
Света никогда не называла сына Игоря Игорем или Игорешей, а только — мальчиком. От этого Игорю становилось не по себе, словно его мальчик, любимый, но самый обыкновенный, один из множества мальчиков, живущих в мире, превращался в единственного мальчика, в маленького героя античной мифологии или еще чего–нибудь подобного, чего не могла бы объяснить и сама Света, произносившая «мальчик» с маленькой запинкой на мягком «л», с торопливым шепотком у суффикса и с интонацией легкой назидательности, обращенной к Игорю, отцу мифического мальчика, похожего на него как две капли воды. Света знала о сходстве по фотографиям, которые приносил Игорь прежде на свидания: толстые пачки детских и материнских улыбок; детский убегающий затылок и детский пойманный смех через плечо; черно–белые черты самого Игоря, повторявшие в укрупненной нечеткой копии (снимок делала мать) таинственное очарование подвижных и текучих черт его мальчика, мальчика…
Поумнев, Игорь раскаивался в том, что на ранней поре отцовства не удержался и пустил Свету туда, куда ей было нельзя, ибо с возрастом он усвоил принцип строгой параллельности линий своей жизни, оценил предпочтительность и правоту эвклидова простого пространства; и потому ему делалось не по себе, если Света спрашивала о сыне, как сейчас, когда пространство искривилось, поддавшись мягкому толчку ее вопроса.
— Как ему нравится в школе?
— Не нравится. И кашель вернулся…
— Вы поторопились со школой. Надо было выдержать еще годик. Ну, а что ваши крымские планы?
С охотой говоря о мальчике, Света старалась не упоминать о его матери иначе как во втором лице множественного числа,
Так и сейчас:
— Хорошо в Крыму?
— В Крыму плохо.
— И где только сейчас хорошо?..
Игорь потрогал рюмку, отставленную Светой, подвинул, покачал на тонкой ножке и выпил последнюю каплю коньяка, недопитую ею.
— Ну, я надеюсь, тебе хорошо? — прищурившись, спросила Света.
Коньяк не брал ее, но кровь шуршала и скрипела в висках, как марлевые полотнища, разрываемые надвое. Она ощутила в себе прилив ненависти к тому, кто сидел напротив нее, играя рюмкой. Вот он поднял пустую рюмку… Поднес к губам, запрокинул голову, показав кадык… Сглотнул — адамово яблоко дернулось, падая, упало… исчезло… Она приняла и снесла сильный удар внизу живота, очень горячий, будто нарыв лопнул там и полил обильным гноем сухую полую рану, отвыкшую узнавать боль.
Он кивнул: «Да, хорошо».
— Опьянеть не боишься? — и сразу: — Да, кстати, как поживает твоя импотенция?
Он развел руками. Как у большинства номинальных мужей, каковым был Игорь в последние годы своего брака, у него не возникало свежих идей на предмет объяснения нетребовательной жене (и надоевшим, слишком требовательным подругам) причин затянувшейся холодности чувств. Света — почти так же как большинство свободных женщин, вечных соперниц терпеливых жен — злоупотребляла показным сочувствием к поверженным предшественницам, не позволяя многомудрой голове отставного супруга (и своей тоже — в этом Света отличалась от большинства) задуматься над вопросом: какие силы помогают терпеливой половине разрегулированного механизма семейной постели нести тяжкий крест смирения и сестринской любви? Она была суеверна и добра, его Света. Она не умела так шутить.
«Да, — вспомнил Игорь, — она никогда еще…»
Ему захотелось встать и уйти. Но Света положила пальцы на его запястье и притворилась, будто считает пульс:
— Прогрессирует… То–то я замечаю…
Он погладил руку — мягко, понимающе, как старший. Как старший брат.
— И как же мне теперь расплачиваться?
— Я заплачу!
Торопясь ошибиться, Игорь схватился за бумажник. Тяжелый разговор — невозможный, немыслимый между ними, — роковой разговор, почудилось ему, уже позади, все кончено, пора платить по счету. Вон официантка поглядывает недовольно. Мы сидим над пустыми тарелками и ничего не заказываем…
— Я заплачу…
— Прошу вас, две чашки кофе!
Света подозвала официантку и, пока заказывала, не отпускала руку Игоря, покалывая кожу острыми ногтями.
— Двойной, без сахара. Пирожные? Да, пирожные, именно с шоколадным кремом. Тарелки унесите, пожалуйста…
Они выдержали и эту томительную паузу.
— Я спросила, как же мне расплатиться с тобой за ремонт.
— Ну, какие между нами могут быть счеты, Ланочка!
— Большая просьба: не зови меня этим именем. Мы не в постели. И, как я понимаю, больше туда не собираемся.
Рука отпустила Игоря и легла на стол, царапая скатерть.
— Ну, хватит! — вздохнула Света, дружески заглянув ему в глаза. — У тебя кто–то есть?
— Да, — солгал Игорь.
— Давно?
— Не очень.
Его затошнило от лжи, но он отвел глаза и справился.
— Ты очень добрый, Игорь. И ты совсем не умеешь лгать женщинам. Пей кофе…
Света резко подвинула чашку, чашка качнулась и упала. Он едва успел отдернуть ногу…
— Пей мой. Пей!
Он отпил глоток. Кофе был сверх меры горек. Но он выпил его весь, мелкими глоточками — до дна, до вязкой гущи, облепившей стенки чашки, как мох стены колодца… У–у–у-у…