Модельер
Шрифт:
— Тебе нравится контингент? — спросил Сав в один из своих визитов к столу, поднял палец: — А-а! Подумай хорошенько. Это твои поклонники, те, кто будут не сегодня-завтра с восторгом повторять твоё имя. Те, для кого ты работаешь.
Зарубин прав. Говорить, что ты работаешь для себя — чистейшей воды лицемерие. Зачем в конце концов сдался этот блеск ножниц, это чувство, когда хочется со злости укусить собственную руку, которая не хочет выдавать в эфир что-то путное, а транслирует невразумительные помехи, которые если кто и услышит, то только изумлённо покачает головой.
Говорят, каждый честолюбивый человек приходит к желанию изменить мир. Или желание изменить мир высматривает на улице честолюбивых людей, следует
Рустам бы, наверное, вспомнил сейчас Гумилёва с его пассионарностью. Владу нечего было вспоминать, он лишь подумал, как веселье здесь непохоже на благодушие в африканской стране. Где-то там умирают люди, болезни едят их изнутри, бедность обгладывает снаружи: они знают, что скончаются либо от этих болезней, либо от бедности, либо — если повезёт — прямо посередине. Здесь никто не болеет и не умирает… во всяком случае, прямо на глазах. Умирает само веселье, в самом тёмном часу ночи ближе к утру начинает всё чаще хлопать дверь там, наверху, и охранник проходит между столиками, всё с тем же хитроватым прищуром высматривая пьяных.
Музыка меняется — от битов, которые подбрасывают тебя на стуле и заставляют чуть ли не на этом самом стуле прыгать на танцпол, к протяжному, надрывному блюзу, когда шторм в зале утихает и становится возможным расслышать звон ложечек, колец, печаток о стаканы. Блюз для того, чтобы дополнить туман в пространстве между потолком и полом клубами из собственных лёгких, чтобы под смех друзей вскарабкаться на стол и при помощи трубки кальяна попытаться изобразить трудягу-саксофониста. В тёмном углу недалеко от Влада за столиком что-то творилось — там царила нездоровая, осторожная кутерьма, а люди, которые от этой кутерьмы, как будто бы, уже устали, развалились на стульях, свесив руки, и, кажется, стоит поднять им за подбородок голову, как она тут же снова опустится на грудь. Они напоминали Владу разложенных на блюде варёных рыб. Несколько сдвинутых вместе столов вносили самый значительный вклад в атмосферу — там больше всего курили, смеялись и выбросы эмоций были такие мощные, что их, казалось, можно увидеть синими молниями на тёмно-красном фоне, просто сощурив глаза. В перерывах между композициями слышно, как стучат фишки для покера, громкими шлепками выкладываются на стол карты и кто-то громко, грязно ругается. Сцена пустует, кутаясь в бордовые драпировки, но на шест для стриптиза не один и не два раза за вечер пыталась вскарабкаться какая-нибудь деваха, чтобы под дружное улулюканье оттуда свалиться.
Сав вовсю получает удовольствие. Он набрал себе столько девчонок, на сколько, наверное, могло распространяться его поистине безграничное внимание. Если чтобы измерить волю к жизни Зарубина, ранее у Влада просто не было никаких шкал и градаций — он просто знал, что она намного превосходит его собственную, — то теперь единицы измерения появились. Пять девушек… воля к жизни Савелия может распространяться одновременно на пятерых девушек и одного Влада.
Савелий попытался было депортировать одну из спутниц на территорию друга, но его природный магнетизм был настолько силён, что мадам вернулась, стоило Савелию только качнуться в сторону стола.
— Прости, — сказал он потом.
— Да ничего, — ответил Влад.
— Она называла тебя «тем мрачным типом». Я пытался объяснить, что ты великий модельер, но кажется, она не поверила.
Здесь все хотели жить быстро. Прожить жизнь мгновенно и умереть, свалившись в чьи-нибудь объятья, или остановить текущее мгновение, Влад так и не разобрался. Главное — скорость.
— Ещё она сказала, что ты как старый дед, — шёпотом поведал Савелий, когда они в четвёртом часу ночи выбрались наружу
Влад скосил глаза на друга: тот явно был слегка неадекватен. Интересно, что почти любой нормальный европеец, американец, и даже русский — в общем, любой, кто привык приплюсовывать к цивилизованному обществу себя — посчитает неадекватным образ жизни любого африканца. А сам считает совершенно нормальным выходить из помещения вот в таком состоянии. Будто бы всю беспечность и эйфорию, долженствующую поступать в кровь регулярно и бесперебойно, они выпивают залпами за один вечер пару раз в месяц, а потом бредут прочь, не бредут, а катятся, как пустые пивные банки, подпрыгивая на кочках и падая в ямы.
Влад задумался, не изложить ли Савелию свою мысль, но в конце концов решил, что он не способен сейчас должным образом её воспринять. Вместо этого спросил:
— Как это?
— Она говорит, люди, которые не умеют отрываться — старики, — радостно выложил Зарубин.
Они не стали вызывать такси, а поплелись вдоль трамвайных путей, замирая на мгновение под редкими горящими окнами и огибая с двух сторон фонари. Ветер катил откуда-то большие и маленькие куски пенопласта — выглядели они почти как снег. Гудели провода и мерещилось, будто тучи над ними носятся со скоростью ласточек. Город был печальным и одиноким в своей весенней меланхолии, казался большой и пыльной книжкой с объёмными домами, которые встают на каждом новом развороте, с шоссе, трамвайной линий и фонарями, и историей о двух мужчинах, что бредут сквозь них.
— А откуда она знает, что я не умею отрываться? Может, у меня просто болел живот.
Влад зажмурился и попытался выковырять из левого уха звон. Какой-то неугомонный диджей до сих пор крутил там свои пластинки.
— Ну… — промямлил растерянно Сав.
— Ты ей что-то про меня наплёл?
— Не наплёл, а рассказал. Про то, как ты жил в подвале и смотрел по ящику моду, про то, как работал в двух мастерских, и всякое… Точнее, сначала я рассказывал, вроде как, про «одного моего друга», но потом, кажется, стал тыкать в твою сторону пальцем. Что вытянуть тебя гулять было так же трудно, как вытянуть из дома Страшилу Рэдли из той книжки Ли Харпер. Впрочем, эта мадама вряд ли её читала — она всё время так неестественно ржала… Я не успел ей рассказать, как ты свалил в Африку, — уныло покаялся Савелий. — Вот это действительно хардкор! А клубы, алкоголь… всё это ерунда.
— Ты тоже считаешь, что я не умею развлекаться?
— Ну да… нет… — Савелий отодвинул на затылок шапку и сделал попытку отжать от пота волосы. — Не спрашивай у меня такое! Я не знаю. Я же сказал, что когда ты собрался в Африку, я стал считать, что ты самый клёвый сукин сын на всём белом свете.
— На самом деле, мне понравилось, — сказал Влад.
Савелий засмеялся.
— Но ты даже не оторвал жопу от стула…
— Я глазел по сторонам. Знаешь, если бы я писал книги, я бы пришёл домой и тут же записал всё, что увидел, в свою тетрадку, или где там пишут писатели.
— Там записывать особо нечего, — сказал Савелий. — Ничего особенного не происходило. Даже охрана никого не била. Знаешь, однажды, довольно давно, я пришёл туда и очутился как будто в вестерне, когда герой заходит в салун. Летают стулья, а столы как большие летающие тарелки. Диджей сбежал, бармен отбивается от кого-то муляжом винтовки. Я вернулся к гардеробу и спросил: почему меня не предупредили? Знаешь, что мне ответил этот повёрнутый на компьютерных играх укурыш? Что я бы всё равно туда попёрся, а без верхней одежды у меня было больше шансов увернуться от какой-нибудь пивной кружки. Ловкость, видите ли, повышается!