Мое самодержавное правление
Шрифт:
Рассказ из воспоминаний В. Т. Плаксина [319]
Известно, что император Николай не получил почти никакого школьного или книжного образования, равно как и младший брат его – Михаил; но природа дала одному здоровый сильный ум, а другому доброе, благородное, преданное сердце.
Потому в жизни императора Николая Павловича встречаются
319
Русская старина. 1880. Т. 29. С. 757–764. Василий Тимофеевич Плаксин (1796–1869) – историк лит., препод. в разное время в 1 и 2 кадетск. корпусах, Инженерном и Артиллер. училищах, Академии художеств, Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и др. (По его заданию юный М. Лермонтов написал «Панораму Москвы».) В воспоминаниях освещается посещение Николаем I Морского корпуса в 1829 г.
Великий князь Николай Павлович тотчас по исключении из университета молодого профессора Арсеньева принял его к себе в Главное инженерное училище и рекомендовал его и других гонимых своей матери, вдовствовавшей императрице Марии Федоровне, которых она поместила у себя в заведениях. По этому случаю была у него довольно забавная встреча с Руничем, который сам рассказывал о ней в виде жалобы.
Когда Рунич получил Анненскую звезду, император Александр был в каком-то путешествии (по его обыкновению); а получивший награду, по принятому при дворе обычаю, должен представиться и благодарить старшего из князей.
Доложили Николаю Павловичу о Руниче – он вышел и, не давши ему сказать ни слова, начал от себя, от матери и от брата Михаила Павловича благодарить Рунича за Арсеньева и других выгнанных из университета, которых они теперь с радостью приобрели в свои заведения.
– Сделайте одолжение, нам очень нужны такие люди, пожалуйста, выгоняйте их побольше из университета, у нас для всех найдутся места.
Месяцев через шесть после своего воцарение, он приказал министру представить ему полный список всех запрещенных книг на французском, немецком и английском языках, с показанием причин, выпиской зловредных мест и с отзывами вообще о достоинствах каждого сочинения запрещенного и сравнительно, чего более можно ожидать от них: вреда или пользы?
Цензоры набрали более 120 названий и до 300 томов; он разбирал этот список вместе с Шишковым и, как некоторые говорят, с Жуковским, и нашли возможным безусловно запретить только менее десяти книг и столько же, кажется, продавать только ученым, а остальные более ста книг – пустить в общую продажу; преимущественно же при запрещении обращал внимание на мистические книги.
Наконец, я вспомнил случай, в котором я был очевидцем и даже, некоторым образом, участником действия. Один раз, в 1829 году, я сидел в офицерском классе кадетского корпуса и, разбирая басни Крылова, сравнивал его басню «Воспитание Льва» с баснею того же названия и содержания Флориана.
Да, я забыл сказать, что это было в морском корпусе; а там старший офицерский класс помещался рядом с залою, из которой вход был устроен так, что сидевшему на кафедре не видно того, кто входил. Так, занятый своим делом, слышу кто-то входит крупным и твердым шагом и не один.
Не кончивши
Я еще не успел опомниться и сообразить всех обстоятельств, прерванный в чтении внезапно, слышу вопрос:
– Что вы делаете?
– Читаю историю русской литературы.
– Хорошо, но именно что? – Но, обратившись к директору Крузенштерну: – В наши времена, сколько я помню, об этом и слуху не было; ты, Иван Федорович, учился ли этому?
– Нет, Ваше Величество; это новая наука.
Это меленькое отступление дало мне возможность собраться с духом. Надо признаться, я таки порядочно струсил и от внезапности, и от этого не легкого Воспитания Льва. Но делать нечего, улика налицо и запираться поздно; надо идти прямым путем, следовательно кратчайшими.
– Да, так продолжайте.
Я сел в рассеянности.
– Я разбирал, Ваше Величество, басню Крылова «Воспитание Льва» и сравнивал ее с баснею Флориана того же содержания.
– Хорошо, это интересно, послушаем.
Я начал читать. Государь, заметив, что офицеры, желая записывать, наклонялись к столам, тотчас велел им сесть, а сам все стоял. Думая, что он скоро уйдет, я старался выехать на сравнении фраз и оборотов речи; но все это стало истощаться, а он все стоял и слушал.
Пришлось приниматься за мысли, за содержание и, главное, за это преимущество отрицательной формы в басне пред положительной. Я отдавал предпочтение отрицательной и на этом основал превосходство Крылова, как карателя порока и нравоучителя. Наконец он вышел и, что удивило всех, вышел на цыпочках, а не с шумом, как обыкновенно он делывал.
По замечанию офицеров слушателей, государь пробыл в классе час и десять минут (в те времена утренние лекции обыкновенно продолжались 2 часа); я наверное не могу сказать: сначала казалось мне очень долго, а потом, когда уже увлекся, я не замечал времени. А все-таки, когда он вышел, мне стало как будто легче.
Но когда пробило два часа, я кончил лекцию, и офицеры окружили меня, вдруг государь возвратился назад и остановился против меня и притворно сердитым голосом сказал:
– Как ты смеешь учить, когда тебе это запрещено! Ну, если узнает Рунич, а? Иван Федорович, как ты принял к себе в корпус такого вольнодумца? Вас обоих под суд к Магницкому.
И с этими словами ушел.
Меня опять обступило множество народу; между прочим, протеснился инспектор классов М. Ф. Гарковенко и обратился ко мне с полуначальническим и с полудружеским упреком:
– Ах, Василий Тимофеевич, как же, батюшка, это возможно?
– Что такое, М. Ф.?
– Ведь государь император велел вам продолжать, не сказав: «Садитесь», а вы тотчас сели.
– Благодарю вас покорно, только жаль, что поздно. Вам бы тогда это сказать, когда я сел.
Все засмеялись и он также.
– А знаете, – сказал он с каким-то младенческим удовольствием, ведь государь очень доволен остался, он даже три раза это сказал! Сначала, говорит, мне показалось, что он как будто сконфузился, но потом, говорит, с каким огнем читал, и так далее. Потом директор Крузенштерн объявил мне это же самое тихонько, как будто секрет какой.
Казалось бы, что это случилось и кончилось, и сдавай в архив, пусть грызут мыши. Нет, по-нашему не так. Мы, как русские, как прямые потомки славян, беспечны, и не любим хлопотать о том, что уже прошло; но, как ученики немцев, мы ужасно хлопотливо и бестолково заботливы и любим себя спрашивать: что, если бы это не так счастливо прошло, если бы это приняло вот такой оборот?