Могикане Парижа
Шрифт:
– Да, да, откройте все! Ведь потому-то я и благодарил Бога за то, что он послал вас к моему смертному одру.
– О, отец, мой бедный отец! – проговорил монах, тяжело переводя дыхание. – Знаете ли вы, что, узнай он о том обвинении, которое на него возвели, он был способен возвратиться сюда, во что бы то ни стало и доказать свою невиновность.
– Да, верю этому… Ну, так вот после моей смерти вы и напишите ему… Но только, ради бога, не отравляйте последних минут моей жизни нестерпимым для меня ужасом!
Монах сделал успокоительный жест
– Постойте, – продолжал Жерар. – Мне надо признаться вам еще в одной вещи. Верите ли, – должно быть, натура у меня какая-то чудовищная! – за все семь лет, которые прошли со дня того преступления, во мне ни разу не заговорило раскаяние. Нет, с этим чувством я, вероятно, спал бы спокойно, может быть, был бы даже счастлив. Но меня непрерывно мучил ужас суда и наказания! О, сколько бессонных ночей провел я, воображая, как введут меня в зал суда! Сколько раз сквозь все мои мольбы, слезы, стенания, слышалось мне страшное слово: «убийца!». Сколько раз чувствовал я прикосновение к шее холодных ножниц палача, которыми он обрезал мои волосы перед казнью! Сколько раз виделись мне вдали, над головами толпы, два красных столба, между которыми сверкал грозный топор!
– Несчастный, несчастный человек! – проговорил Доминик, с жалостью глядя на живое олицетворение ужаса и в глубине души сознавая, что ужас мог породить в этом человеке и кровожадность.
– Вот поэтому-то я уехал из Вири и поселился в Ванвре, поэтому-то и стал заниматься благотворительностью.
При последних словах монах встрепенулся.
– Да, это правда, отец мой! Милостыня была покрывалом, под которым я таил свою залитую кровью одежду! Кто посмел бы заподозрить меня теперь, среди массы добрых дел, которые я совершал.
– Тот, кто к вам теперь приближается! – торжественно проговорил монах, указывая на небо. – Бог!
– Да, это я знаю, – согласился умирающий. – Тот, о ком люди вспоминают только перед смертью. Тот, кто видит кровь и под покрывалом, а лицо даже под маской. Но перед ним, отец мой, у меня будет два заступника: мой ужас и ваша невинность.
Несчастный не посмел даже упомянуть о своем раскаянии.
– Продолжайте, – сказал монах.
– Теперь мне остается договорить всего несколько слов. Я уже сказал вам, что единственным, что меня еще страшило, было исчезновение Леони. Я отправился в префектуру полиции и потребовал, чтобы были учинены самые строжайшие розыски, но они не привели ни к чему.
Одно время мне хотелось возвратиться в Вик-Дессо. Но там жил когда-то Сарранти, там родился его сын, там меня знали человеком бедным и могли из зависти докопаться до источника моего богатства, и я отказался от этой мысли.
Чтобы убить время, я поехал путешествовать, про жил один год в Италии, другой – во Фландрии, но при каждом восходе солнца, который напоминал мне ужасный рассвет 20-го августа, я задавался одним и тем же вопросом: не нашли ли теперь во Франции каких-ни будь следов, которые вдруг, неожиданно восстанут против меня со всей силой неопровержимого доказательства?
Однажды вечером, в хижине, в которой меня приюти ли, хозяева очень подробно рассказали мне жизнь одного богатого человека. Он был дворянин, родом из окрестностей Исеура. По причине какой-то ссоры он дрался на дуэли со своим другом и убил его. С этого дня он совершенно переменился, продал свой замок, земли, стада, роздал свое состояние бедным и всячески старался за быть об убийстве, изнуряя себя трудом и добрыми де лами. Конечно, он делал все это из раскаяния. Я сказал себе: «А ведь человек, который совершил бы настоящее, умышленное преступление, тоже мог бы отклонить от себя такой жизнью всякое подозрение. Буду и я из страха и осторожности делать то же, что он делал из раскаяния!»
Я вернулся из Парижа, подыскал себе этот дом и при нялся за те дела, благодаря которым прослыл добрым человеком, с этой репутацией я и умру. Но после моей смерти добрая память обо мне будет в ваших руках. Принесите ее в жертву чести Сарранти. Похлопочите о его помиловании за участие в заговоре, я же поза ботился о том, чтобы снять с него клеймо позора.
– Но разве кто-нибудь поверит свидетельствам сына в пользу преступного отца?
– Я предвидел это… Вот, потрудитесь взять этот ключ…
Жерар приподнялся, достал ключ из-под подушки и подал его монаху.
– Отоприте второй ящик бюро, – сказал он. – Там вы найдете свиток бумаги, запечатанный тремя печатями.
Доминик встал, открыл ящик и вынул из него свиток.
– Вот он, – сказал он.
– Надписано на нем что-нибудь?
– Да. «Это моя исповедь перед Богом и людьми, и написана она мною затем, чтобы, в случае надоб ности, после моей смерти можно было вскрыть и обна родовать ее».
Подписано: «Жерар Тардье».
– Да, так это он и есть. Здесь слово в слово на писано все то, что я рассказал вам. Когда я умру, можете располагать ею, как захотите. Я освобождаю вас от обязанности хранить тайну исповеди.
Доминик с невольным движением радости прижал свиток к груди.
– А теперь, отец мой, – сказал умирающий, – не найдется ли у вас для меня несколько слов утешения и надежды?
Монах вернулся к постели медленно и торжественно. Лицо его, поднятое кверху, казалось, светилось каким-то отражением божества.
Он был в эту минуту олицетворением человеческого милосердия.
Умирающий как будто почувствовал приближение благодати и приподнялся на постели.
– Брат мой, – заговорил доминиканец, – может быть, для того, чтобы Господь простил вас, перед лицом его нужен гораздо более достойный покровитель, чем я. Но я, как человек, как священник и как сын, прощаю вас от глубины души своей. Молю Бога, чтобы он внял этим словам моим и ниспослал вам и свое помилование во имя Отца, который есть благость, во имя Сына, который есть самоотречение, и во имя Духа, который есть вера.