Могикане Парижа
Шрифт:
– Ради бога, дядя, не называйте любовью то чувство, которое я испытываю к Регине.
– А!.. Но как же ты прикажешь его называть? Посмотрим.
– Право, не знаю… Но в большинстве случаев словом «любовь» принято определять чисто материальный инстинкт или чувственность. Неужели вы полагаете, что я испытываю к этому очаровательному созданию такое же чувство, какое испытывает к женщине ваш привратник?
– Браво, Петрюс! Продолжай, продолжай, ты не можешь себе представить, до какой степени ты меня радуешь… Итак, ты чувствуешь не любовь к Регине? В таком случае объясни, какого рода твое чувство? Я, грубый материалист, человек другого
– Вы смеетесь надо мной, дядя. Но верьте моему слову, я сказал вам правду. То, что я чувствую к Регине, в сущности, не имеет названия нa обыкновенном языке. Это что-то свежее, томительное, сладостное, высокое, как она сама, и она одна могла внушить мне это чувство. О, милый дядя, вы говорите, что, несмотря на вашу опытность, вам чувство это неизвестно, и я не удивляюсь: ни один человек не мог испытывать того, что испытываю я теперь!..
– Поздравляю тебя, мой милый, – сказал генерал, глотая последнюю каплю кофе, – и повторяю, что, с известной точки зрения, ты делаешь мне действительно величайшее удовольствие, первое, за которое мне остается только благодарить тебя. Не придавай никакого значения вышесказанным мной перед обедом взглядам на общество: это были кошмары, навеянные пустым желудком. О, – продолжал старый джентльмен, вытягиваясь в кресле и набожно опуская ресницы, – я не преувеличу, если скажу, что, если мне удастся вынюхать эту щепотку испанского табаку, я буду вполне, совершенно счастлив. Но только ты очень ошибаешься, Петрюс, мы совершенно расходимся во взглядах на этот предмет. Меня радует мысль, что твое счастье доставит массу мучений другому…
Петрюс остановил на дяде вопросительный взгляд.
– А этот другой, – продолжал дядя, – мой личный враг… Ты видишь, что я только до некоторой степени разделяю собственно твою радость, а потому и не благодари меня, продолжай лучше твое повествование. Но предварительно отведай этого рома… Я слушаю…
Генерал все еще сидел, развалясь в кресле, сложив на животе руки, и вертел большими пальцами.
– Это странно, дядя! Я не знаю, какова ваша мысль, но предчувствие обещает мне мало хорошего.
– Что тебя ждет, радость или горе, это зависит от того, как ты воспримешь то, что я сообщу тебе. Однако как в том, так и в другом случае, я не могу нанести тебе удара, не подготовив тебя. Иначе говоря, я не сообщу тебе правды, пока не дослушаю тебя.
– Но мне нечего больше рассказывать вам, дядя, кроме того, что я уже сказал. Я люблю – вот и все.
– Есть еще важный вопрос, мой дорогой, который ты обошел. Ты сказал только, что ты любишь, но не сказал, любим ли ты?
Лицо художника покрылось при этих словах дяди краской, давшей за него красноречивый ответ. Но так как он сидел в тени, то генерал и не заметил его замешательства.
– Я, право, не знаю, дядя, что сказать вам на это.
– Как не знаешь? Я хочу знать, любит ли она тебя?
– Я не спрашивал.
– И прекрасно сделал, милый мальчик. Об этих вещах не спрашивают, их угадывают, их чувствуют. Ну, а ты, что ты угадал или почувствовал?
– Не говорю о таком чувстве, какое мне внушила дочь маршала Ламот Гудана, но я не мог не заметить, что видеть меня
– Виноват! Теперь ты, в свою очередь, не совсем хорошо понял меня: я хочу вполне определенного ответа. Как ты думаешь, например, если бы при настоящем положении вещей – то есть, допуская взаимную симпатию, – ты просил бы руки Регины де Ламот Гудан, пожелала бы она стать твоей женой?
– О, дядя, мы еще не дошли до этого.
– Прекрасно. Но так как дни и ночи периодически повторяются, то в один прекрасный день или ночь вы должны будете прийти к этому…
– Дядя!
– Ты не хочешь жениться на ней?
– Но, дядя…
– Отвечай толком.
– Извольте, но вы затронули область, о которой я не смел мечтать.
– Я тебя прошу сказать, любезный племянник, надеешься ли ты на готовность мадемуазель Регины де Ламот Гудан назвать тебя мужем, если бы ты попросил ее согласиться на этот брак? Заметь, что в этом притязании нет ничего дерзкого: если твой отец и признанный пират, то ты все-таки принадлежишь к фамилии Куртенэ, а наши предки царили в Константинополе. Остин был уже седовласым старцем в то время, когда у первого Ламот Гудана и молочные зубы не успели прорезаться.
– Итак, дядя, если говорить всю правду, то я думаю…
– Что ты думаешь?
– Несмотря на то, что я не смел льстить себя этой надеждой, я полагаю, что Регина не откажет мне.
– И принимая во внимание, что я, по счастливой случайности, укрепил бы за тобой часть моего состояния – что пока маловероятно, говорю тебе впредь – после моей смерти… Но заметь, что я очень и очень далек от этого… или, говоря более определенно, если бы я тебя признал своим наследником, ты думаешь, что дочь маршала Ламот Гудана согласилась бы вступить в брак с тобой?
– Сердце и совесть подсказывают мне это.
– Ну так, милый племянник, мне остается только повторить то, что я тебе уже сказал после сообщения о твоем друге, отказавшемся от ордена: ты слишком молод для твоих лет.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что Регина де Ламот Гудан никогда замуж за тебя не пойдет.
– Это почему же?
– Потому, что закон запрещает как жениться на двух, так и выходить замуж за двоих!
– За двоих?
– Да, это называется двоеженством или двоемужеством – все едино.
– Я вас положительно не понимаю.
– Меньше, чем через две недели Регина будет замужем.
– Невозможно! – вскричал молодой человек, страшно побледнев.
– Невозможно! Вот возглас, достойный влюбленного.
– Дядя, сжальтесь, ради бога, надо мной и говорите яснее.
– Мне кажется, что яснее выразиться нельзя. Ты хочешь, чтоб я поставил точку? Изволь! Регина выходит замуж.
– Выходит замуж? – повторил Петрюс, ошеломленный.
– И я не мог этого не знать, – прибавил генерал, – потому что она выходит за моего мнимого сына.
– Дядя, вы меня с ума сведете! Откуда явился этот мнимый сын?
– О, успокойся! Он не признан мной, несмотря на все старания его нежной маменьки.
– Но, наконец, за кого же она выходит, дядя?
– Она выходит за полковника графа Раппа… Да, милый племянник, за любезного, милого, знаменитого графа Раппа.
– Но он на двадцать лет старше Регины.
– Ты не ошибешься, если скажешь – на двадцать четыре. Он родился, милый друг, 11 марта 1786 года. Следовательно, ему сорок один год, а так как Регине только семнадцать… ну, сосчитай сам.