Могикане Парижа
Шрифт:
– О, разбойник! – вскричал генерал.
– Что с вами, дядя? – спросил почти с испугом Петрюс.
– А то, что если бы твой отец, тоже разбойник, не делал постоянных рейсов по Ла-Маншу, я предположил бы, что он привез порядочный груз констанского вина из Капштадта или токайского с Черного моря и выкормил тебя на этом нектаре.
– Это для чего же?
– Для чего, несчастный! Я тебе наливаю самый высокий сорт лафита, заложенный в погребах Тюильри в 1812 году, – вино, стоящее двенадцать франков бутылка, а хорошо поданное и в меру согретое –
– Франц, – обратился он к капралу, – постарайся достать какого-нибудь самого дрянного вина и предложи его моему племяннику.
– Извините, дядя, – сказал Петрюс, – я был непозволительно рассеян.
– Это, по-твоему, вежливо?
– Это утонченно вежливо: я был рассеян, вернувшись мысленно к разговору, который мы только что вели.
– Льстец!
– Нет, честное слово, дядя… Вы говорили…
– Я теперь не знаю, что я говорил, но так как я был голоден, то, вероятно, говорил чушь.
– Вы говорили, что я не прав, избегая высшего общества.
– О, да… потому что, – ты, конечно, поймешь, дитя мое, – человек без имени, ничем не выдающийся, всегда нуждается в обществе, в поддержке. Поддержка дается опять-таки обществом, а общество вовсе не нуждается в таком человеке.
– Это, дядя, неоспоримая истина.
– Ну, есть и неоспоримые истины, которые все же оспаривались. Я сошлюсь на следующие примеры: разве у Колумба не оспаривали существование Америки, у Галилея – вращательное движение Земли, у Гервея – циркуляцию крови; разве верили доводам Жене о необходимости предохранительного оспопрививания или Фултону, открывшему могучую силу пара?
– Вы замечательный человек, дядя, – сказал Петрюс, очарованный горячей речью этого остроумного старика.
– Спасибо, племянник. Итак, я говорил тебе или, может быть, не говорил… Но это все равно, потому что я тебе теперь скажу… Я представил тебя Лидии де Маран, самой молоденькой, самой обворожительной женщине и к тому же пользующейся большим влиянием в настоящее время. Ты там был, конечно, только в тот день, когда я представлял тебя, на следующей неделе оставил свою карточку и более не возвращался, а у нее собирается самое отборное общество!
– О, дядя, скажите лучше – самое скверное. Она принимает всех, к ней идет всякий, точно в приемную министра.
– Милый мой племянник, я не раз заводил с мадам де Маран разговор о тебе: она находит лицо твое очень приятным, но ей не нравится твое обращение.
– Хотите, я посвящу вас в тайну вкусов госпожи де Маран?
– Посвяти.
– Ее муж купил картину – образец живописи, а она не успокоилась до тех пор, пока он не отдал ее назад автору, говоря, что этот предмет вовсе не ласкает взор.
– Я знаю эту картину, и она, действительно, не ласкает взора.
– Как будто и Святой Варфоломей – вещь забавная!
– Что же, я не хотел бы иметь Святого Варфоломея в моей столовой.
– И все-таки, дядя, постарайтесь приобрести его, хотя бы для того, чтобы подарить мне.
– Постараюсь, только
– Я начинал было интересоваться ею, а вы заставите меня ее возненавидеть.
– Каким образом?
– Принимать художника и видеть в нем только красивое лицо – плохая рекомендация для женщины!
– Ах, черт возьми, да чего же ты хочешь, чтоб она в тебе видела? Что такое, прежде всего, мадам де Маран? Всемогущая благодаря положению мужа, но нераскаявшаяся Магдалина. Станет она ценить искусство! Она видит молодого, красивого мужчину и смотрит на него, ведь ты тоже любуешься, видя красивую лошадь.
– Да. Но как бы хороша ни была лошадь, я предпочту ей фриз Фидия.
– Ну, а встретившись с молоденькой, хорошенькой женщиной, ты тоже способен променять ее на Фидия?
– Говоря откровенно, дядя…
– Не доканчивай, или ты мне больше не племянник! Г-жа де Маран совершенно права, а ты врешь; ты уж слишком артист, светскости же в тебе очень мало. Ты не замечаешь своих поступков, не следишь за собой, что можно простить только школьнику, а не человеку твоих лет и твоего имени.
– Вы забываете, дядя, что я ношу имя моего отца, а не ваше, и если можно строго порицать поступки потомка Юстиниана III, то к сыну морского разбойника, как вы зовете моего отца, можно относиться поснисходительнее. Мое имя Петрюс Гербель, дядя, а не виконт Гербель де Куртенэ.
– Это не оправдание, мой милый. Весь характер человека обрисовывается в поступи, манере держаться, подавать руку: министр ходит не так, как ходят его чиновники; в поступи кардинала и какого-нибудь аббата, хранителя печати, или простого нотариуса тоже есть разница. Разве ты хочешь походить на привратника или приказчика? Посмотри, например, на твой костюм, ведь он возмутительно плох. Портной твой не что иное, как осел!
– Но на меня шьет ваш же портной…
– Вот прекрасный ответ! Дай я тебе моего повара, как дал портного, и ты превратишь его в дрогиста [9] в какие-нибудь шесть месяцев. Прикажи позвать Смита…
9
Дрогист – торговец аптекарскими и химическими товарами.
– Этого я не могу сделать, дядя! Он и без того слишком часто навещает меня.
– Прекрасно. Значит, мы в долгу у нашего портного?
– Прикажете послать его к вам, когда он придет?
– Ты сейчас сам увидишь… Я советую тебе позвать портного и спросить, кто одевает твоего дядю? И если он ответит «я», – он бессовестный лгун; это все равно, если бы мой повар вздумал хвастаться, что он распоряжается на кухне! Если мое платье и хорошо, так потому, что я умею носить его. Посмотри на меня: ведь мне уже шестьдесят восемь лет. Старайся, чтоб все на тебе сидело красиво, свободно, и ты будешь прелестным молодым человеком, достойным имени Гербеля де Куртенэ.