Могила для 500000 солдат
Шрифт:
— Замолчите, Тивэ с трудом справлялся с передатчиком, и вообще он надежный парень.
— Господин капитан, если это правда, — то, в чем его обвиняют, — его нужно убить?
— Вы и так уже убили достаточно.
— Тивэ был отличный парень. Ты помнишь, как он похоронил феля и его сына рядом с пещерой, а командир даже не вякнул?
— Тивэ все умел делать, он был писателем: когда я был в отпуске, я видел его книгу на вокзале.
— Он сумеет отбиться от этих тыловых крыс.
— Господин капитан, замолвите за него словечко. Ты помнишь, как Тивэ в наряде по кухне мыл посуду, а капитан нашел его на берегу реки?
— Мы
Солдаты расходятся, заходят в казарму, садятся на тюфяки, скидывают мокрые башмаки, ложатся, сложив ладони под затылком. Виридо шарит в своем сундучке — коробке из-под патронов с веревочкой на крышке — берет банку сгущенного молока, протыкает крышку ножом, прикладывает губы к разрезу, пьет, закинув голову, стоя на коленях, прижав ягодицами к тюфяку свои босые пятки; песок, сыплющийся из-под двери, сечет по стенам барака.
— Тивэ, ты здесь?
— Да, это ты, Ксантрай?
— Да, что они с тобой сделали?
— Они отобрали у меня тетради и книги. Скажи, ты сможешь отправить мои фотографии из Аи-Саады в Энаменас? Напечатай лучшие снимки.
— Не волнуйся, старик, я все понял. Твой щенок повсюду бегает за мной. Пипо, Пипо. Ты слышишь, как он скулит под дверью? Ты что — нибудь видишь там? У тебя есть тюфяк?
Песнь четвертая
— Лампочку только что выкрутили. У меня моя раскладушка.
Мне нравится запах стеллажей. Когда ты постучал, я вспоминал о девушках с фермы Рэско…
— Предупреди меня… о следующем допросе.
— Скажи, Ксантрай, ты видел еще раз малышку Эмилиану?
— Нет, она сидит у постели раненого Сержа.
— Подстереги мгновение, когда рана затянется, и она сможет оставить его хотя бы на несколько часов. Тогда, в смятении и замешательстве от возвращения на солнце, она позволит тебе дотронуться до руки, потом до плеча…
— Но она любит его. И раненого любит еще сильнее.
— Ты уверен, что любишь ее?
— Даже после войны я буду любить ее.
— Огонь, утро, лихорадка, праздность, кровь на губах твоих солдат, твоя кожа дрожит, и ты счастлив; любовь сжимает твои колени. Но наступает мир, твое тело преображается, твои ноги ходят по родной земле, вдали от крови и огня, от обнаженных тел…
— Я люблю ее, Тивэ!
— Да, скажи, Ксантрай, говорят, что у тебя трудности с солдатами.
— Да, этой ночью один из них сознательно раздавил ребенка.
— Кто это?
— Жаме, водитель.
— Защити его. Этот парень давно на войне. Он бывал во всяких переделках.
— Я знаю. Я командую ротой сирот, детей битых, проданных, купленных и перепроданных.
— Прежде ты сам этого хотел.
— Да, но я очень быстро капитулировал. Тивэ, из-за того, что я все время сдерживаюсь и жду, я уже не способен любить.
— Все вы, военные с чистым сердцем, обязаны убивать. Дети, подростки, вы сражаетесь с повстанцами, убиваете мужчин. Ксантрай, ты не любишь буйство, ты предпочитаешь скромность и тихое достоинство. Но ты затянут в ремни, проплачен, награжден, ты проглатываешь наживку. Ксантрай, ты не любишь
— Тивэ, я несчастен, я бесполезен. Я люблю людей, но не люблю их свободу.
— Я и не призываю тебя запереться здесь со мной. Мои губы не дрожат, мои глаза не горят, когда они оскорбляют меня: их книги, их журналы переполнены фотографиями гордых, презрительных, могучих пленников, удерживаемых грязными и грубыми стражниками. Нет, я продолжаю умываться, бриться, причесываться перед тем же разбитым зеркалом; я опускаю глаза, чтобы не рассмеяться; мне нравится запах этих стоек, я наконец один после двух лет тягостного, гнилостного смешения, я слушаю музыку моего сердца, только этим утром мне было страшно, принеси мне книг, я спрячу их под стеллажами в ящиках.
— Дорогой Тивэ, я тебе сочувствую.
Ксантрай со щенком пересекает пустынный двор, по которому скользят тени журавлей; Ксантрай спускается к гаражам, он гладит на ходу собаку генерала, привязанную к двери бункера с топливом, собака встает, под ней блестит синеватая лужица бензина; щенок остался в казарме первого взвода, он копается под тюфяками, катает по цементному полу легкие каски:
— Что хотят от Тивэ тыловые крысы?
— Тивэ образованный, он поумнее их будет.
— Ты думаешь? По — моему, он такой же, как все…
— Ты знаешь, Крейзи Хорс получил посмертно крест.
— В день, когда его привезли мертвым к генералу, тот плакал, пытался собрать куски тела, я вел джип, я сказал ему: «Генерал, вы как баба». Было очень холодно, он пытался согреть руки между ляжками; в хижине под елями я сварил ему кофе, он схватился двумя руками за член, я не мог ему больше подчиняться, увидев его член. Все они — падаль. Для них солдат хорош лишь тем, что его можно облапать.
— Блядская армия.
— Одни лишь женщины нас смогут исцелить. Капитан Ксантрай зовет щенка, поднимает глаза на Центральную вышку, деревянный пол будки трещит, часовой, навалившись на броневой лист животом, дрочит под кровавым солнцем; кровь растекается по телам спящих солдат, по кишащим на них насекомым. Кровь течет по шейным артериям певцов, по ножным венам танцоров, шея певца, нога танцора проколоты колючей проволокой; шлюхи, облокотившись на подоконники, смотрят на свадьбу, поедая глазами злато плеч невесты; невеста кружится по теплому дворику, жених подстерегает ее за оконной решеткой, его пальцы скребут затвердевшую замазку, его ноги, обернутые пучками острой травы, бьют по пыльному полу.
Ксантрай смотрит на свадьбу из-за колючей проволоки, кортеж разгоняет влагу и пыль; щенок открыл дверь к механикам, он прыгает на кровати, будит солдат, кусает их за плечи, за приоткрытые груди, блестящие под противомоскитными сетками:
— Иди прочь, Пипо. Блядский пес. Иди, попроси у генерала сахара.
— Смирно!
— Вольно, отдыхайте. Сегодня во второй половине дня мне будет нужен бульдозерист.
— Зачем, господин капитан?
— Разгрести мотки колючей проволоки за вашим бараком.